Он помог калеке встать, поддержал и заметил, что тот плачет, слезы на щеках смешивались с кровью. Тем не менее он ничем больше не позволил себе помочь. Годвин предлагал проводить его в больницу или домой, но бедняга только мотал головой и всхлипывал. Разбитые, распухшие губы выговаривали одно слово: merci, merci… Потом он медленно поплелся по улице, стараясь держаться в тени и изредка постанывая.
Кто-то из соседей говорил Годвину, что торговец потерял ногу во время военных действий во Фландрии.
Взбираясь по лестнице, Годвин вдруг почувствовал себя очень усталым. Его угнетала мысль об избитом калеке, и еще больше — то, что с ним случилось. Пожалуй, стоило посвятить Анри целую заметку…
На полу лежал подсунутый в щель под дверью пухлый конверт. Годвин устало вскрыл его.
Роджер Годвин!
Ваш очерк о Клайде Расмуссене превосходен! Вы старше своих лет. Ваш преданный патрон, Мерль Б. Свейн (а что означает это Б.?) утверждает, что вы совершенный щенок. Однако вы видите Париж так, как хотел бы видеть я, — но не могу и никогда не сумею. Я родился пресыщенным, а вы, дай бог, никогда не станете пресыщенным, уставшим от жизни или искушенным. Хотя, знаете ли, с писателями это часто случается.
Я прошу вас работать для меня и впредь. Сохраняйте личное отношение — вы уже должны были понять, что в вашем случае то, что вы пишете, есть ваша личность.
Маршалл Хакер из издательского дома «Бони и Ливерайт», Нью-Йорк, сейчас в Париже и проведет здесь около месяца. Он разделяет мое мнение о вашей работе и хочет издать сборник ваших парижских очерков. Он предлагает вам обдумать для названия «Бульвардье» или, более прозаическое, — «Парижские зарисовки».
Он с вами свяжется.
Молодой человек — разыграйте свои карты как следует — и вы состоялись!
Годвин перечитал письмо несколько раз. Надо было оценить его по достоинству. Он полагал, что это поворотный пункт его жизни. Может быть, понадобится не один год, пока он усвоит, что, черт возьми, происходит, какую форму примет его дальнейшая жизнь, — но эту минуту ему хотелось сохранить в памяти.
Выходя из ванны, Годвин услышал, как кто-то стучит в его дверь. Он накинул халат и прошлепал через маленькую гостиную, вытирая волосы полотенцем.
В дверях стоял полковник Худ: теннисный костюм, теннисный джемпер перекинут через плечо, рукава белой рубашки закатаны выше локтей, в руках две ракетки и сумка с мячами.
— Мы договаривались как-нибудь сыграть в теннис. Я всегда играю по субботам… voilà,[32] сегодня суббота. Как говорит Присси, сейчас — или никогда. Ну, что скажете?
— Bonjour, т’sieur![33] — жизнерадостно воскликнула Присцилла, поднимаясь по лестнице вслед за полковником.
Она была нагружена бумажным пакетом и бутылкой сливок.
— Я захватила свежие круассаны и бриоши. И сливки для кофе. Все в надежде вас подкупить. Ой, да вы еще не одеты. Я, конечно, могу сварить кофе. Можно? У вас есть sucre?[34]
— Ну, конечно, кажется, есть. Входите. Ах, вы и скрипку захватили.
Он пожал Худу руку и, впуская их в свое убежище, порадовался, что нет Клотильды.
— Я знаю, — терпеливо кивнула она.
— Извините, что без предупреждения, — сказал Худ, пристраивая ракетки на дешевой жестяной стойке для зонтов. — Жаль было бы пропустить такой случай. Отличное утро.
— А вы, — обратился Годвин к девочке, — собираетесь порадовать нас скрипичным сопровождением?
— Вам и вправду повезло — не собираюсь. У меня по субботам урок с мадам Жаве. Я всегда провожаю полковника в Люксембургский сад, а потом иду на урок.