«Микрик» остановился, не доезжая до кишлака, – тормознули их на блокпосту, у двух штабелей бетонных панелей, зажавших дорогу. Трое бородачей в камуфляже, с автоматами и с поколями на бритых головах, одинаковые, как тройняшки, лениво подошли к автобусу.
– Слишь, ты? – обратился тот, что слева. – Кто куда?
– Бойцы, – не моргнув глазом, ответил Сергей. – На туй.[26]
– Приза хотим! – ухмыльнулся Эдик. – А хорош ли приз у Рахмон-джон?[27]
– Ай, хорош! – зацокал языком тройняшка. – Двухкилограммовый джип!
«На героин меряют!» – поразился Сергей и хлопнул ладонью по микроавтобусу:
– А этот сколько потянет?
– Этот? – тройняшка скатал губы трубочкой. – Грам двесть-трист… Тошность, слишь, никогда не биват лишний! – пошутил бородатый и махнул рукой прибывшим: – Пожаловат!
«Добро пожаловать!» – перевел Сергей и раскланялся с тройняшками.
– Ну, блин… – прокомментировал Эдик. – Вообще!
И двинулся, как привык, «на четвертой скорости».
– Тормози, – осадил друга Сергей. – У них тут туй! «Слишь»?
Да, по всем признакам, в кишлаке был праздник – отовсюду шел шум и гам, рыдала домра и сыпал рубаб, а ветерок доносил аппетитный запах плова.
– Сегодня ж шестое ноября! – осенило Чанбу.
– И что? – удивился Лобанов.
– Совсем отсталый! – насмешливо покачал головой Эдик. – День конституции у них, понял?
Тут на центральную улицу Юр-Тепе, заглушая домры и рубабы, вышел самодеятельный оркестрик. Краснорожий толстяк дул в трубу, тужась до предынсультного состояния, валторны выли и стенали, а ударнее всех трудился барабанщик, колотя по барабану и гремя тарелкой.
Стараясь не обращать внимания на галдеж, Сергей обшарил взглядом улицу. Узкую и пыльную, ее обжимал двойной ряд дувалов,[28] глинобитные дома отворачивались от улицы, пряча дворы. Шуршала жесткая осенняя листва чинар.
– Гляди, кто пожаловал! – шепнул Эдик, тыча подбородком в сторону блокпоста. Сергей глянул.
К Юр-Тепе, подскакивая на буграх, пылил «Мерседес» с мигалкой. За ним, на почтительном отдалении, следовала пара черных джипов.
– Рахима Наккаша машина! – определил Сергей. – Ба-альшой человек! Подлый, как хорек, и скользкий, как глина после дождя! Видать, о корнях вспомнил, вонь рейтузная!
«Мерс» важно приблизился к толпе встречающих. Жители кишлака в едином порыве возликовали и окружили машину. «Мерседес» еле двигался, бампером раздвигая принарядившихся дехкан.[29] Потом на крыше авто открылся люк, и депутат меджлиса[30] явил себя народу – огромный, пузатый, розовый кабан. Народному восторгу не было предела…
– Где ж наши? – тревожился Сергей, вглядываясь в толпу.
– Давай, босс, – сказал Эдик, – в народ сходим!
– Давай, пролетарий хренов…
Народ гулял. Отовсюду неслась музыка – брякал и звякал оркестрик, надрывались длиннющие трубы – уж никак не короче водосточных, терзались домры, а с подоконников резали ухо черные ящики динамиков, наяривая бравурные марши. Прямо из казанов ели шурпу, молодые гафизы пели, а пожилые аксакалы кучковались на верандах, вспоминая далекие годы молодые. Слышались возгласы:
– Хорошо сидим!
– Добавочки мне, Зухра! Вот спасибо!
– Все равно плохо! Вот когда Сталинабад был, до такого бы не допустили!
– Ай, хорошо, что Рахим-джон приехал!
– Совсем как раньше – «ноябрьские» празднуем!
Симпатичная девчушка в национальном костюме, сильно накрашенная и должным образом проинструктированная, поднесла Наккашу блестящий, словно лакированный каравай и прощебетала нечто приветственное. «Дорогой гость» величественно покивал, отщипнул хлебца, потрепал девчушку по щечке… Лобанову остро захотелось сплюнуть.
Обойдя толпу, он вышел к родной школе – одноэтажному строению в стиле «баракко», окруженному палисадничком и хилыми зелеными насаждениями. Несмотря на легкий приступ ностальгии, прогуляться по гулкому, темному коридору «копилища знаний», содрогаясь от вида темно-зеленой краски на стенах, более приличествующей какому-нибудь СИЗО, Лобанова не потянуло.
– А где ж тут Микс-файт М-1? – завертел головой Эдик. – Где туземцы месят друг друга на потеху баю? Или беку?
– Хану, – поправил его Сергей и повел на баскетбольную площадку за школой. Там свистели и стенали болельщики – площадку превратили в майданчик, где состязались любители борьбы куреш. Обычная борьба на поясах – два пахлавона[31]в штанах, закатанных до колен, открывающих мускулистые икры, в коротких безрукавках на голое тело и в тюбетейках на мясистых затылках ухватились друг за друга и пыхтели, кряхтели, кружась и норовя бросить противника на три точки. Вот один пахлавон, с длиннющими усами, вцепился своему визави в поясной платок, дернул и обрушил того на спину. Толпа взревела от восторга. Побежденный вскочил, красный и потный, но что ж тут поделаешь? Судьба такая! Пахлавон со злостью скомкал тюбетейку, обтер пот с лица и нахлобучил обратно на голову.
– Ты уже здесь? – прогудел знакомый голос и предупредил: – Стой на месте, не оборачивайся!
– Гефестай? – спокойно сказал Сергей. – Что с дядей?
– Плохо, значить, – пробасил Гефестай, – взяли дядьку.
Сергей непроизвольно сжал кулаки.
– Надо выручать, – сказал Эдик, не отводя от пахлавонов безмятежного взгляда.
– Кто ж спорит… – басом отозвался Гефестай. – Дядьку в зиндане[32]заперли – это в бывшем бомбоубежище, вон оно, через улицу. Искандер там…
– Я уже здесь, – послышался негромкий, запыхавшийся голос. – Они выставили охрану… а все тюремщики на крыше торчат, ждут боев… им оттуда все как с трибуны видно. Парни они азартные, уже ставят на победителя. Если их отвлечь хорошей дракой, на двор вертухаи даже не оглянутся…
Сергей скосил глаза, чтобы увидеть друзей. Ни капельки не изменились! Искандер все такой же тощий и нескладный, сухой и черный, со шрамом на худом лице. А на фоне огромного, широкого Гефестая Эдик теряется, как незначительная величина…
– Ясненько, – сказал Сергей. – Драку беру на себя. Я им устрою показательные выступления – ой да ну!
– Делайте ставки, господа! – не удержался Эдик.
– Ты не шуткуй, юморист-сатирик, а двигай со всеми вместе!
– Значить, я с тобой останусь, – прогудел Гефестай.
– Здрасте, а кому орудовать шанцевым инструментом? Топайте отсюда, друзья-товарищи, как-нибудь один справлюсь…
Друзья-товарищи скрылись в толпе, а Сергей, без особых церемоний растолкав дехкан, пролез в ближний круг.
Наккаш был уже здесь, только не стоял, как все, а сидел в подставленном кресле.
По майданчику топтались двое. Оба – здоровые лбы, поперек себя шире. Один в мятых штанах, типа пижамных, другой в обрезанных джинсах, древних, поношенных «бананах». Голые торсы бойцов бугрились мышцами – словно ядра перекатывались под натянутой кожей.
– Видишь того, без тюбетейки? – шептались в толпе. – Зять ис-самого Рахим-джон! Холмирзо!
– Да ты что?!
– Да! Очинно опасный! Марди мардон![33]
Лобанов внимательно посмотрел на Холмирзо. Это был огромный мужик с круглой, наголо обритой головой. Скобка черных усов соединялась с бородкой и придавала Холмирзо сходство с кинематографическим басмачом. Уши как оладьи пришлепнуты к шишковатому черепу, крупноватый нос хищно раздувается, а в глазах дрожит нетерпение живодера – скорей бы вцепиться, закогтиться, терзать и рвать! Лобанов гадливо поморщился, и эту гримаску Холмирзо уловил. Он вскинул голову и уперся в Лобанова взглядом, тяжелым и неприятным. Сергей твердо и бестрепетно глянул на Холмирзо. Нехорошая улыбочка зазмеилась по пухлым, слюнявым губам пахлавона.