Итак наука неоднородна ни по составу, ни по тем ролям, которые предначертаны ее подразделениям. Перед нами достаточно богатый разброс структур и назначений, где высокотеоретичные, склонные к абстрактной жизни отделы соседствуют с прочно завязанными на эмпирию образованиями.
Все так. Но при подобном обилии разнообразий наука — единый организм, части которого, будучи функционально пригнаны, составляют особый мир, отграниченный от остальной реальности и примерно несущий свои поручения. Сугубым делом науки является добывание информации. Какие бы ее слои ни взять, каждый озабочен умножением знаний. Даже те ячейки, которые упираются в материальное производство и работают непосредственно на него, даже они заняты не самим производством, а получением знаний о нем. Другое дело, что эти знания тут же преобразуются в материальную силу, тогда как, например, абстрактные дисциплины добиваются такого успеха (если, конечно, добиваются) много времени спустя и целой серией переходов да превращений.
Науку и отличает от обычного производства идеальность ее продукта, погоня за знанием как таковым. В глубинах науки явно просматривается нацеленность на распознавание обступающих нас тайн, страсть к «разоблачению» природы и разгадке самих себя. Будь человечество устремленнее в преследовании узкожитейских надобностей, не проявляй такого «безыдейного», безадресного любознания, интереса знать просто так, ради знания, едва ли нам вообще довелось бы обзавестись наукой, по крайней мере в тех значениях, которыми она располагает ныне.
Характерно, что некоторые исследователи, говоря о фундаментальности, усматривают ее не только в теоретических (собственно фундаментальных) дисциплинах, но и в прикладных. Ю. Ходыко, например, ставит под сомнение практику распределения наук по дихотомической шкале на фундаментальные и прикладные. Он склонен рушить границу и говорит о комплексности исследований в том и другом случаях, оснастив, таким образом, прикладную науку собственной фундаментальной частью, и наоборот: придав фундаментальному слою прикладной оттенок (умалчивая, правда, о характере этого прикладного придатка к фундаментальной науке). Близкие взгляды делят академик Г. Флеров, а также Ю. Замятин, В. Веселовский, другие исследователи.
Здесь одно отклонение. Присваивая науке в качестве характеристической, точнее, даже определяющей ее природу особенности увеличение познаний, не притупляем ли ее социально-практическую обязанность? Подобные опасения реальны. Делая ударение на познавательные клавиши в работе ученого, мы рискуем вольно или непроизвольно укротить его прорыв к решению злободневных тем.
Высказаны сомнения, способна ли наука одинаково без ущерба для дела обихаживать оба эти фронта. Э. Резерфорд, например, склонялся к тому, что «нельзя служить Минерве (богине мудрости и покровительнице наук) и Маммону (богу богатства) одновременно». Что касается самого Э. Резерфорда, то он отдавал себя чистой науке. Как вспоминает один из любимых его учеников, П. Капица, великий физик не питал пристрастий к технике и техническим заказам, может быть, даже имел к ним предубеждение, поскольку считал, что исследования в этой области завязаны на денежном интересе.
Конечно, Э. Резерфорд отражает умонастроения известного круга ученых в этом непростом вопросе. Приблизительно в сходных тонах распорядился акцентами и В. Гейзенберг, касаясь затронутой темы. «Существо науки, по моему мнению, — написал он, — составляет область чистой науки, которая не связана с практическими приложениями. В ней, если можно так выразиться, чистое мышление пытается познать скрытую гармонию мира».
Наверно, в наиболее заостренной фазе предъявленная установка бытует в сознании математиков, поле деятельности которых характеризуется особо рафинированными качествами, не допускающими прорастания категорий, заземленных на житейско-утилитарную почву. Не случайно же видный английский ученый середины нашего столетия Т. Харди однажды выразил желание стоять за чистую математику, которая никогда не найдет практического применения.