Пока Аня жила в общежитии, родственники, особенно бабушка, считая такую жизнь недостойной и опасной для девушки, упрашивали городскую тетку взять Аню к себе в дом, «кланялись» ей то медом, то свежей рыбой… Тетка дары принимала, но Аню брать не спешила, отговариваясь и отписываясь со всем упорством и увертливостью эгоизма, так что в конце концов навлекла на себя осуждение всей деревенской родни и гнев матери, Дарьи Дмитриевны. Сначала мать намекнула в поздравительной открытке, что поведение тети Наташи по отношению к родной племяннице нехорошо и т. д., а потом пришло письмо, которое начиналось так: «дорогая и ненаглядная моя дочи, пишет тебе твоя мати дария дмитриевна, совсем я стала старая старуха, больная и некудышная…», дальше шло перечисление всех болей и болезней, затем несколько примеров из жизни родственников, которые идеально относились к своим близким, и кончалось письмо так: «…ты наташка позоришь меня передо всеми людями и, будучи одинокой вдовой, маишься в двукомнатной кватире, в то время как родная племянница твоя и круглая сирота анна живет безо присмотру в общественном месте, а она девушка, мало ли што, остаюсь твоя старуха мати…» и т. д. После этого письма тетка лично съездила в общежитие и предложила Ане переехать к себе, а матери обещала, что «создаст все условия», и просила не обижаться, потому что и ей тоже пришлось немало переживать в жизни несмотря на отдельную квартиру.
Анина тетка считала себя интеллигентной и вела за это убеждение постоянную борьбу, которая особенно обострилась после смерти мужа. Она не то чтобы пренебрегала деревенской родней, но, получая письма из деревни, всегда отмечала и знакомым перечитывала их смешные нелитературные обороты, хотя ни за что бы не хотела, чтобы об этом узнала мать. «Положение обязывает», и положение вдовы известного ученого обязывало тетку сверх меры, тем более что у нее хоть и было высшее образование, но специальность давно была погребена под ее необыкновенной страстью к магазинам и новым вещам, а работа была скорее секретарская, хотя тетка называла себя ученым секретарем или референтом.
И вот Аня — «очень одаренная к математике и притом круглая сирота», — о которой уже рассказано всем знакомым, могла теперь заниматься за огромным письменным столом со многими ящиками, в ее распоряжении была трехъярусная полка красного дерева с причудливыми резными узорами, и полная тишина царила в квартире. Тишина, о которой Аня так мечтала в общежитии, где она была минутной паузой в океане шума, — здесь, в этой прекрасной квартире, стала источником ее мучений. Тишина рассредотачивала, она уводила внимание от учебника, и Аня все время заставала себя за рассматриванием красивых теткиных вещей или своего отражения в большом зеркале. Зеркало было в рост человека и около него никто не толпился и не оттеснял ее, так что можно было смотреться хоть целый день и каждый раз находить в своем отражении что-нибудь новое. Вещей было множество, красивых, незнакомых, иногда с непонятным назначением, старинные картины на стенах, которые хотелось рассматривать, угадывая самой их содержание и смысл… А то вдруг захочется на кухне все перемыть и перечистить до полного сияния, как учила бабушка, или перебрать и перетереть книги, стоявшие по всей квартире от пола до потолка, нечитаемые и покрытые унылой тонкой пылью. «Как шерстка», — думала Аня, оглядывая пыльные тома. В общежитии она славилась своей сосредоточенностью: соседки даже показывали ее потихоньку своим знакомым и родственникам как некий необыкновенный экспонат, когда среди всеобщего пира и музыки, от которой глохнут моторы турбовинтовых самолетов, она сидела у своей тумбочки в окружении салатов и селедок и читала очередную теорему о ковариантных и контравариантных координатах вектора… И вот теперь эта собранность, эта музейная сосредоточенность стала расползаться в сонной тишине теткиной квартиры, а внимание жадно устремлялось ко всему, кроме учебника. Аня терпеливо отводила мысли от пустяков, а они опять ускользали и, как теткин разговор, скачущий без всякого управления, неслись прочь от математики, — в который раз Аня вскакивала, чтобы поглядеть на пыльные книги или просто пройтись по квартире — посмотреть на смеющееся чудище с козлиными ногами, дудящее в рог, — эта картина сразу поразила Аню, потому что свирепое чудище глядело на нее звериным глазом и наслаждалось своей игрой на роге, хотя звуки явно были ужасны, — Аня даже слышала их, глядя на картину, а козлоногий приглашал разделить с ним удовольствие от трубных воплей, пугая и веселя Аню… Еще можно было пойти в ванную с разноцветным кафелем и, направив на него душ, повизжать тоненьким голоском, глядя, как, светясь, разлетаются брызги, и подставить лицо отраженному летящему туману… Еще было окно, в которое тянуло посмотреть после каждой прочитанной фразы. О, это окно! Недаром тетка всем повторяла, что у нее такой вид из окна, какого нет и в Версале, и когда приходили гости, она по сто раз заставляла их любоваться этим видом. Дом стоял высоко над городом, и из окна был виден он весь, как будто летишь над ним. Письменный стол стоял прямо перед окном, и как только отвлечешься — смотришь в окно: сверху несутся облака, стрижи ныряют под облаками, и посмотришь вниз… Аня каждый раз, глянув вниз, захватывала дыханье, а потом, выдыхая, говорила, как бабушка: «Госссподи!..»