Там, у выхода, стояла маленькая толпа, и Аня стала проталкиваться вперед, а люди нехотя сторонились, но как будто не пускали ее. «Нельзя туда», — сказала ей пожилая женщина и показала вниз. Аня посмотрела, куда ей показывали и куда смотрели все, и увидела, что по ту сторону толстой стеклянной двери лежит на полу человек, загораживая собой проход, и что выйти невозможно. Аня оказалась прямо над тем, кто лежал на полу, и попятилась, но сзади стояли люди, и Аня осталась стоять почти вплотную к двери, так что лысая голова лежащего была совсем рядом с ее ногами. Она смотрела через стекло, как в аквариум, где на дне лежал грузный старик, и лысая голова его, разбитая падением, прижата к стеклу, а красный шарф разметался, как у человека бежавшего и наконец достигшего в спешке желанного места. Рядом с ним на коленях стояла маленькая девушка и монотонно выкрикивала: «Паапа, паапочка… Паапа, паапочка». При этом ее маленькие ручки, похожие на мышиные лапки, теребили отцовскую одежду то тут, то там, точно ей хотелось расщекотать его. Она была Аниного возраста, только очень маленькая, а отец ее, грузный старик, завалил собой дверь, точно упавшая гора, и умер, заперев тех, кто стоял по ту сторону. Женщины тихо переговаривались, точно куры перед грозой.
— Вот так живешь-живешь, а потом капнешься и нет тебя, — говорила вполголоса старуха с двумя сумками.
— Да-а, — вторила ей другая, — живем себе, завидуем, если кто во все импортное одет или еще что, а не думаем, что вот так-то и ничего не нужно будет…
Они переговаривались с глубоким удовлетворением и уважением к происшедшему, точно шептали древние Парки, — во все времена одни и те же слова, а он лежал за стеклом, как будто на дне высохшего аквариума, и смерть уже снимала с его лица обыденность и морщины, и с каждой минутой он становился все более важен и недоступен… И за писклявыми нотами его маленькой мышастой дочки Ане послышались другие величественные и тяжкие слова: «О, горе! О, боги! О, горе нам смертным!..» А старухи, как древние Парки, только что прервавшие нить, шептались серьезно и сочувственно, и Аня, стоя перед стеклянной дверью, холодела от близости смерти и не могла уйти… О, горе! О, боги! О, горе нам смертным!..
Пришла «скорая помощь», и докторша, привычно и легко присев перед лежащим, щупала пульс, которого не было, и подымала веки над мертвыми глазами, одновременно она что-то говорила дочери, и та перестала кричать и, всхлипывая, отвечала. Потом санитары вытащили старика из узкого прохода, погрузили на «скорую», и все уехали.
Аня с робостью перешагнула через порог открывшейся двери и, стараясь не ступать на то место, где лежал только что мертвый, пошла прочь.
На другой день была консультация по теории обыкновенных дифференциальных уравнений, и студенты, по-весеннему возбужденные и рассеянные, вели себя очень шумно. Преподаватель, доцент Зинаида Васильевна, молодая горбатая женщина, сделав несколько замечаний, сказала, наконец, своим ровным звучным голосом:
— Вы очень невнимательны сегодня. Отменить бы для вас весну!
Все заулыбались преподавательской шутке, а Аня вдруг вспомнила громоздкое тело, загородившее выход, и старух, шепчущих, словно Парки, и как потом шла она с почты, впервые бесцельно блуждая переулками и слыша за собой слова вечной скорби: О, горе! О, боги! О, горе нам смертным!
Она жадно вдыхала жидкий городской воздух и жадно смотрела на городскую весну, на темную, тяжелую воду в канале, а над водой тополь, весь разбухший, растопырившийся от нового сока, и бумажный голубой кораблик, уплывающий вдаль по темной воде… Она впервые ощутила краткость своего видения и необходимость вобрать его в себя вместе с весенней радостью и томлением, и как будто ее окутывал невидимый весенний пар, подымающий каменные плиты, так что хотелось раствориться в гудящем воздухе и быть! непременно быть! во что бы то ни стало быть в жизни, во всем быть вопреки смерти.