Тот кивает, и она снова смотрит на Долохова, который немного отвернулся, словно ему неловко слушать их разговор, опускает взгляд на перстень и шёпотом произносит:
— Тогда до встречи в новом мире.
— В старом мире, — с насмешкой поправляет Антонин и с глухим стуком ставит на стол стакан.
Под пристальным взглядом двоих мужчин Гермиона нанизывает на палец кольцо, и в тот же миг ей кажется, что потолок и стены комнаты буквально обрушиваются на неё, а сама она резко проваливается вниз, сквозь растекающийся под ногами пол.
Мир стремительно гаснет, словно в нём выключили свет. Её сдавливает холодная пустота, в которой Гермионе приходится таить дыхание и жмурить глаза, затем какая-то воронка захватывает её за ноги и устремляет в нескончаемую бездну. Полёт слишком захватывающий, слишком долгий — ей кажется, она начинает бороздить вечность со скоростью света сквозь мрак в вакуумном пространстве, пока что-то не щёлкает в груди, сдавливая до ужасающей боли, и наконец что-то толкает её в спину и вышвыривает на открытое пространство.
С закрытыми глазами она чувствует под ладонями шершавую поверхность мокрого асфальта, судорожно цепляется подушечками пальцев и издаёт тяжёлый хрип, жадно вдыхая холодный февральский воздух. Она приоткрывает веки, дрожит ресницами и понимает, как невыносимо кружится голова — едва различающиеся в глазах серые мокрые листья рябят и плывут перед глазами, превращаясь в густую серую краску. В следующее мгновение кажется, что сейчас её вывернет наизнанку, но почему-то рвотный рефлекс неожиданно притупляется, и охватившая тело боль отступает, выпуская из щупалец бездны и круговорота времени.
Гермиона шире приоткрывает глаза, приподнимает голову и машинально поправляет сбившуюся набок шляпу. Найдя в себе силы приподняться, она отталкивается от мокрого асфальта и оглядывается.
Перед ней раскинулся красивый зимний сад с оголёнными деревьями, невысокими кустарниками и пролегающими между ними аллеями, усыпанными мокрыми прошлогодними листьями. Подняв голову к небу, она разглядывает тяжёлые антрацитовые тучи, стремительно и безжалостно заволакивающие оставшиеся просветы, — скоро должен начаться то ли снег, то ли дождь.
Гермиона тяжело переводит дыхание, понурив голову и на несколько мгновений прикрыв глаза.
Получилось! Кажется, у неё получилось!
Только искренняя радость не пронизывает насквозь, а снова врезается в высокие чертоги растерзанной души, не пропуская внутрь, где в полной власти царят покой и темнота.
Как странно чувствовать себя равнодушной к отчаянию или, наоборот, к счастью. Эмоции касаются её, как змеи ползут по коже, но словно не могут укусить, чтобы впустить яд ощущений и отравить ими. Гермионе кажется, что её тело покрыла тонкая непробиваемая корочка льда, об которую самый опасный хищник, имя которому привязанность, способен сломать острые зубы, отпрянуть и подавленно уйти, не решаясь напасть вновь.
И она снова принимается искать в себе хоть какую-то тень чувств, хоть какой-то отблеск от былого света любви, но с бездыханной пустотой не может найти что-то подобное. Кажется, внутри всё превратилось в камень, будто там ожил василиск, охраняющий мрак и тишину, а снаружи — ледяной прозорливый дракон, стерегущий чертоги бездны как самую важную и дорогую ему драгоценность.
Она нарочно вспоминает образ Тома — его остро очерченные скулы, за движениями которых украдкой любила наблюдать всегда; гладкую поверхность матового лица, прикасаясь губами к которой внутри всё обжигает, устремляя в животрепещущую негу; тёмные антрацитовые глаза, от взора которых хотелось издать протяжный вой поверженного существа, припадая в ноги от разящей от него величественности и превосходства; тонкие губы, касания которых приводили в неукротимое умопомрачение, что реальность затмевалась богатым разнообразием оттенков цветов, а привкус свежести оставлял тысячи вкусов, перемешанных с невероятными ароматами жизни.
Но только это всё остаётся воспоминанием, стремительно блекнущем в угасшем мире, и прекрасные образы лишь дразнят её, а незримая тень, ранее окутывающая её тёплым покрывалом волшебства, далеко отступает, жестоко помахав, как в насмешку, лоскутами теперь уже ободранного, как чёрный парус, плаща. Гермионе до неприятного ужаса в груди хочется вернуть то, чем она жила, что каждый день вдыхала и улавливала в глазах Тома, в его жестах и тоне голоса, — всё, что враз померкло в её голове.
И если бы она могла бы разрыдаться от безутешности, то прямо сейчас с её выразительных чёрных глаз скатывались бы слёзы, потому что не вселяют в неё чувства неимоверные воспоминания о Томе, чёрт бы его побрал, Риддле!
Гермиона растерянно склоняет голову вбок, ощущая, как неизгладимая тоска ползёт по телу, осторожно выискивая щель, через которую сможет просочиться в душу, и как странно, что именно это чувство сторожащие ледяной дракон и хищный василиск пропускают внутрь, дают ему поселиться и бросить её в бездонную пустоту, в которой она медленно обнимает холодную клубящуюся дымку, очаровательную в своём беспорядочном движении, и тоскливо перебирает последний год своей жизни.
— Fräulein, kann ich Ihnen helfen? — раздаётся за спиной мужской голос.
Гермиона неохотно оборачивается, понимая, что по-прежнему сидит на мокром асфальте аллеи, и видит молодого человека, одетого в свободный практически чёрного оттенка костюм, поверх которого наглухо застёгнут новенький с иголочки плащ со строгим, высоко поднятым воротником. Его светлые, соломенного оттенка волнистые волосы при наклоне к ней спадают на хорошо различимые скулы, а обеспокоенный взор пристально заглядывает в обсидиановые глаза, при виде которых тот незаметно хмурится и едва преодолевает желание отстраниться.
— Простите, мистер, — оживляется Гермиона, покачивая головой в знак того, что не понимает его слов.
— Вы говорите по-английски, мисс? — тут же отзывается парень, протягивая ладони, чтобы осторожно взять её за плечи и помочь подняться с земли.
Гермиона остро подмечает, что на вид ему не больше двадцати или двадцати трёх, а акцент настоящего британца.
— Вы плохо себя чувствуете? — он вежливо продолжает интересоваться, невозмутимо выказывая жестами обеспокоенность.
— Да, то есть нет. Мне уже лучше, — кивает Гермиона, при помощи незнакомца поднявшись на ноги, поправив юбку и повернувшись прямо к нему лицом. — Благодарю вас, мистер…
— Эйвери, — коротко улыбается он, слабо растянув тонкие губы, отпуская плечо Гермионы.
Его взор довольно отстранённый, остаётся в рамках приличия, но она замечает, как пристально он окидывает её с ног до головы, находя её образ особенно примечательным.
— Полагаю, вы прибыли на запланированное в этом саду мероприятие? — продолжает беседу Эйвери, склоняя голову вбок, и волны соломы снова спадают ему на лицо, затеняя взор.
— Честно признаться, я немного заблудилась. Не могли бы вы проводить меня, мистер Эйвери?
— Разумеется, — снова коротко улыбается тот, разворачивается и, дождавшись, когда Гермиона с ним поравняется, шагает вглубь сада.
Она идёт как на иголках, очень странно ощущая себя в этом незнакомом и неизвестном мире, по воле случая которого сразу же наткнулась на приятеля Риддла.
Подумав снова о Томе, Гермиона безучастно роняет голову, устремляя невидящий взгляд в мокрую безжизненную листву под ногами, и её неприятно разрывает от осознания, что здесь она оказалась в огромной клетке, где ей предстоит метаться между роскошью и тоской.
В Берлине довольно холодно — тяжёлое антрацитовое небо полностью сгустилось над садом, окутывая окрестности в странное очарование мрака и безжалостно бросая блестящие кристально чистые снежинки, закружившиеся на февральском ветру, цепляясь за выбившиеся на равнодушное лицо каштановые пряди Гермионы.
«Зима, я обещаю, — я не стану злиться, пока ты снова будешь надо мной глумиться.
Прости, но я привык и мне уже не больно,
Зима — лишь бы ты была довольна».
Сегодняночью — Зима