Его ладонь прикоснулась к щеке, наделяя необузданным теплом, к которому Гермиона была не готова. Сущность нестерпимо затрепетала, желая обхватить источник волшебства, задыхаясь от силы и давящего превосходства. Пальцы коснулись шеи, напоминая ужас, пережитый чуть больше месяца назад, и она невольно встрепенулась, пытаясь отгородить себя от хватки, но ладонь нежно просочилась к затылку и настойчиво потянула вперёд, а шёпот разразил тишину, воцарившуюся до недавнего времени в ушах:
— Он жив.
Гермиона снова выдыхает, не веря слуху, а лишь глазам — спутанные кучерявые волосы были окрашены в бардовый цвет, а сам волшебник оставался неподвижным. Нет, она убила его, он не жив.
Раздаётся тихий стон, на который Гермиона получает в ответ ещё больше тепла, разливающегося в крови, стремительно проникающего в каждый волокон нерва, но осознание отторгает его, не поддаваясь чужим манипуляциям — не хватает сил, чтобы вырвать ужас, вызванный деянием.
Ей вспомнился день, когда она узнала, что Том не простой волшебник, попавший в капкан времени повторяющегося дня, а именно юный Волан-де-Морт, обладающий крестражем, на котором запечатлена тёмная магия, и по иронии судьбы нашла и под его влияние попала именно Гермиона. В тот вечер он увёл её в Лондон, знал и чувствовал, как ей больно и тяжело от осознания, что всё это время была под натиском волшебного призрака, который сейчас стал телесным волшебником, переместившемся из своего времени в её настоящее. Именно из-за Тома она подверглась испытаниям того и других дней. Именно из-за него в её груди появилась трепещущая и постоянно беснующая магия, желающая притянуться к самому тёмному волшебнику её времени. Именно из-за него она не переносит общение ни с друзьями, ни другими людьми, имея странное чувство, что вокруг неё собрались волшебники, от которых можно ожидать любой выпад, который в корне ей может не понравиться. Например, как сейчас. И бегая от ужаса пережитого, она невольно убивает студента, оказываясь в той же ситуации, что и со слизеринцами, временная смерть которых основательно испортила не только день, но и дальнейшую жизнь, внедряя в сознание и память такие вещи, переживания от которых чуть не свели с ума. И это всё из-за Тома.
Во всех ситуациях он по-хитрому выходил в свете спасителя и помощника, в то время как сам же создавал и выстраивал для неё этот ужас.
— Я тебя ненавижу! — срывающимся не своим голосом восклицает Гермиона, искренне веря этому чувству — у неё были все основания ненавидеть.
Том не появляется, но по-прежнему держит рукой, опуская чуть ниже, к шее, чтобы обхватить горло. Она чувствует, как пальцы смыкаются, натирая нежную кожу, а тёплое дыхание врезается прямо в лицо.
— Ты не убила.
Голос звучит жёстко и непоколебимо, словно пытается разорвать барабанные перепонки, но та сглатывает липкую слюну и сквозь слёзы бессильно мямлит:
— Я убила! Убила! Я… я не смогла… пересилить…
Всё меркнет в незыблемой темноте, а слова беспорядочно слетают с губ, лишённые какого-либо здравого смысла.
Ладони сползают на плечи, больно хватают, дёргают наверх, и, как марионетка на ваге кукловода, Гермиона поднимается на ноги и чувствует, как руки обхватывают в кольцо и прижимают к влажному плащу, неприятно защекотавшему раздражённые от слёз щёки. Волшебник резко дёргает за волосы, поднимая голову кверху, прижимается к губам и медленно вдыхает магию, заставляя тело трястись, как в лихорадке. Становится легче, туманится рассудок, но изнутри так и вырываются обидные слова, кричащие о ненависти и жестокости, отчего Том с жадностью сдавливает сильнее, перекрывая поток воздуха, пока в лёгких не осталось ни крупицы, как и гнетущих мыслей в голове. Стенки начинают гореть и ужасно болеть, ладони нащупывают грудь и пытаются оттеснить волшебника, но он, как скала, замер на месте, не давая сделать даже полшага назад.
Тело становится ватным — кажется, как будто его обожгли изнутри и пронзили чем-то острым и ковыряют ноющую рану, расползающуюся во все стороны. Ещё немного и Гермиона готова лишиться чувств, но вдруг крепкая рука отпускает, губы ощущают прикосновение прохлады, а в глазах начинают плясать чёрные тени, призывая забрать ещё больше волшебства, так жизненно необходимого для того, чтобы быть спокойной.
Туманный взор выискивает тёмные глаза, чтобы вкусить магию, но перед ней остаётся пустота, и лишь охладевшие липкие пальцы чувствуют присутствие рядом. Почему он не даёт увидеть себя? Разве он не понимает, как это важно сейчас?!
Она что-то мямлит об этом, едва шевеля языком, бегает глазами по комнате, выискивая чёрные зрачки, а пальцами больно вонзается в плотную ткань, да так цепко, словно это последние секунды, и всё исчезнет. Ладони настырно притягивают ближе, а невидимый волшебник не сопротивляется — приближается, позволяет хватать себя, терпеливо ожидает, когда дрожащие руки перестанут тянуться к лицу и вонзятся в волосы с судорожным вздохом, слетающим с губ.
Гермиона снова просит показаться, но вместо исполнения желания, чувствует, что тот надвигается на неё, заставляя пятиться назад. Невольно поддаётся, не понимая, зачем это делает, врезается в какой-то угол, а в следующую секунду ощущает, как чужие руки обхватывают, её ботинки отрываются от земли, а сама садится на ровную поверхность.
— Сиди здесь, — слышится рядом, ладони поверх прикасаются к её и разжимают, а затем внутри окутывает пустота, а скребущий гул в ушах усиливается.
Чёрные пятна во взгляде пляшут ещё сильнее, и едва ли Гермиона различает, как бездыханный гриффиндорец начинает трястись, затем его светлая шевелюра поворачивается, а с губ слетает хриплый стон. И в этот же момент она, наконец, видит Тома, наклонившегося к телу, и невольно вглядывается в его волосы, ужасно растрёпанные и настолько кудрявые, словно он только что вышел из парилки. Ей виден только профиль ангельского бесстрастного лица, но вот уголок губы дёргается, и до ушей доносится давящий шёпот:
— Очень жаль, что не она убила тебя. Умереть от удара в тысячу раз безболезненнее, чем от моей руки…
Хриплый стон проносится по всей комнате громче и оглушительнее — он ужасно сдавливает барабанные перепонки, и Гермиона медленно поднимает руки, чтобы закрыть уши, но не может дотянуться, словно только что из неё высосали все силы и оставили брошенной куклой, лишив координации.
— Зачем преследуешь её, ублюдок? — снова различает тихое шипение Тома. — Она разве что-то тебе должна? Отвечай!..
Уши закладывает ещё сильнее, как только раздаётся дикий нечеловеческий крик. Гермиона в очередной раз пытается избавиться от давящего гула, но руки непослушно вздымаются к плечам и снова ослаблено падают на колени.
Крик превращается в прерывистые стоны, и та смутно видит, как Том небрежно заламывает кисть Кормаку, с ненавистью выгибая в неестественное положение. Он снова кричит, ещё пронзительнее, чем прежде, затем судорожно выдыхает под звук шипения:
— Ты больше не подойдёшь к ней, не встретишься взглядом и даже не посмотришь в её сторону…
— К-кто ты? — сипло спрашивает Кормак, наконец, поднимая руку с пола, пытаясь схватиться в ладонь, что больно удерживает его.
Гермиона видит, как уголок губ поднимается вверх, а сменившийся на сладкий голос ещё тише отвечает:
— Я тот, кто убьёт тебя, если твой взгляд хотя бы мельком скользнёт по ней. И не углом об полку, а куда больнее и мучительнее. И да, я не дам тебе потерять сознание, уяснил?
Затем Том резко отшвыривает от себя кисть, поднимается на ноги и тихо фыркает:
— Кому-то расскажешь, и не успеешь моргнуть, как окажешься в моих ногах.
— Мне нужна помощь… — тихо постанывая, шепчет в ответ тот.
— Помоги себе сам, — жёстко бросает Том, отворачиваясь, и Гермиона ощущает, как от пустого взгляда в её сторону всё нутро начинает полыхать огнём.
Она останавливает на чёрных зрачках завороженный взор, больно сглатывает и таит дыхание, боясь лишний раз колыхнуть воздух, витающий между ними. От него не исходит ни одна эмоция, и Гермиона не может понять почему. Почему все эти дни и недели она прекрасно различала его настроение, состояние, а сейчас словно зияла дыра, словно действие магии прекратилось, исчерпав себя?