На минуту воцаряется молчание, потом Цвайкант, который все еще пожимает Пегги руку, произносит со смехом:
— Что ж, это высокая похвала в устах Мосса, вряд ли я ее заслужил. Если я правильно понял, ты предлагаешь перейти на «ты»?
— Конечно. Взрослые так долго считали меня маленькой и называли на «ты», что я усвоила только такую форму обращения. Ты не обиделся?
— Нисколько, просто я хотел убедиться, что не ослышался…
Пегги здоровается с остальными, затем отводит Уве в сторону:
— Вон там стоит мой отец. Пойдем, я тебя с ним познакомлю.
— Так это ты с отцом разговаривала?
— Ну да.
— Ну и осел же я! Ведь он подходил поздравить меня, а я представления не имел, кто это. Но ничего не поделаешь, Веснушка. Я лучше пойду…
— Каждый раз, когда я хочу познакомить тебя с моими родителями, ты говоришь «Я пойду». Как же мы дальше-то будем существовать?
— Нет, в таком виде нельзя. Надо хотя бы костюм надеть.
— Ты думаешь, отец считает, что выступать на соревнованиях надо во фраке?
Уве пытается сменить тему разговора:
— Куда это ты запропастилась? Я уж было подумал…
— Отец хочет тебя видеть. Он, понимаешь ли, боится за мою судьбу. Вот я и прошу тебя: подойди к нему. Сейчас ты увидишь, какой он на самом деле.
— Час от часу не легче. Да ты, оказывается, гораздо хитрее, чем я полагал. Ну что еще?
— Иди к отцу. Каждая минута промедления работает против тебя.
— Ну что ж, да поможет мне бог!
Отец Пегги старается облегчить миссию молодого чело-, века — сразу же возвращается к соревнованиям:
— Это была настоящая борьба! Вы сражались на равных.
Мосс с признательностью кивает:
— Победа далась нелегкой ценой. Я даже представить себе не мог, что будет так трудно. Честное слово…
— Когда мы увидим вас в нашем доме? Раз уж ваши отношения с Пегги зашли так далеко, думается, не мешало бы нанести нам визит…
— С большим удовольствием…
— Может, сегодня вечером?
Пегги отрицательно качает головой:
— На вечер у нас другие планы.
— Вот как? Тогда, может, в следующее увольнение?
— Ясно… То есть я хочу сказать, с большой охотой.
— Что же, желаю вам приятно провести вечер.
Отец Пегги прощается с ними, и Уве Мосс с облегчением отирает пот со лба:
— Ну и жарища сегодня! А твой старик, кажется, мировой мужик…
Когда солнце скрывается за горизонтом и края облаков приобретают золотистый оттенок, на берегу реки вспыхивает праздничный костер. Корбшмидт позаботился обо всем необходимом: припас несколько ящиков пива и колы, две корзины картофеля, ящик нарезанного заранее хлеба и ведро колбасок. Ветер весело играет языками пламени. Все постепенно собираются у огня. Нет только Майерса и Ингрид.
Вечер удается на славу. Юрген и его ребята исполняют народные песни, а трактористы и пограничники хором им подпевают. Кто не знает слов, те подхватывают припев. Далеко окрест разносятся мелодии «Желтой кареты», «Аннушки из Тарау», «У колодца». А Герман Шперлинг затягивает все новые и новые песни. И Юргену остается удивляться, с каким наслаждением поет этот грузный, всегда такой серьезный человек.
Потом, когда картошка уже допекается в золе, а на шампурах трещат и брызгают жиром колбаски, Шперлинг запевает песню бойцов интернациональных бригад:
Первые строки куплета он поет соло, потом ему подпевают юные голоса, а припев подхватывают все собравшиеся у костра. Когда отзвучали последние ноты, Шперлинг поднимает бутылку с пивом и обращается к Юргену:
— Выпьем за это, лейтенант!
— Охотно!
— Мой брат воевал в Испании, в интербригаде, — рассказывает Шперлинг. — Он был на пять лет старше меня. Окопы выдержал, а в фашистском плену погиб. Не знаю, уморили его голодом или просто прикончили. Вот почему у меня к этой песне особое отношение. Понимаешь, товарищ?
— Понимаю, — отвечает Юрген. — А что фашисты сделали с вашей семьей?
На лице у Германа Шперлинга появляется горькая улыбка.
— Это длинная история. Мы не были коммунистами — ни родители, ни я, ни сестра. Только старший брат. И отцу это не нравилось. Но мы и нацистам не симпатизировали, мы как бы стояли на ничейной земле и были настолько глупы, что надеялись удержаться над схваткой… Гибель брата внесла в семью раскол. Мать умерла от горя, отец подался к нацистам. Из страха, понимаешь? Боялся, что его упрячут в тюрьму как человека, чьи взгляды враждебны немецкой нации. Он погиб под Дюнкерком. А сестра не могла разобраться в политических хитросплетениях. Я был теперь единственным в семье, кто воспринимал фашизм как преступление и инстинктивно восставал против этого варварства. Но правду, за которую отдал жизнь мой брат, я осознал позднее, когда познакомился с настоящими коммунистами. А от брата осталась вот эта песня. Его песня…