Юрген и Герман чувствуют себя одиночками на острове, омываемом волнами радостного веселья. Цвайкант берет гитару и поет шуточные студенческие песни. Кто бы мог подумать, что он обладает таким талантом? Слушатели награждают его аплодисментами.
Лейтенант Михель и Шперлинг идут прогуляться вдоль берега реки.
— Не обижайся, что я лезу в твои дела, — говорит вдруг Герман. — Что у вас с Ингрид Фрайкамп? Верно ли то, о чем судачат в деревне? Или права Ингрид?
Юрген останавливается, отвечает с холодком в голосе:
— Мне неизвестно, что говорят люди и что говорит Ингрид.
Шперлинг берет Юргена за рукав:
— Ну не сердись, я же не из любопытства спрашиваю…
— А из каких же тогда соображений? Ведь это касается только нас двоих…
Герман испытующе глядит на Михеля:
— Твоя реакция говорит о многом. О том, например, что тебе самому такая ситуация не по душе. Если бы вы жили в другом обществе, где никому ни до кого нет дела, может, ты и был бы прав. Там это было бы только твоим личным делом. Но вы живете в нашем обществе. И потом, ты — офицер, она — учительница, оба песете ответственность за воспитание молодых людей, именно от вас во многом зависит, какими они станут. Поэтому очень важно, что они о нас думают, ведь мы же коммунисты…
Юрген прерывает его:
— Да, да, да! Все это мне известно, и я не преминул бы сказать на твоем месте то же самое. Но разве, вступив в партию, я перестал быть живым человеком со всеми присущими ему слабостями? Разве все коммунисты идеальные люди? Из меня идеал не получился…
Шперлинг обнимает Юргена за плечи:
— Черт возьми, какой же ты горячий! Все вы такие: хотите головой пробить стену, да еще в том месте, где она особенно толстая. Послушай-ка, коммунисту не пристало оправдывать свои слабости, прикрывать их всякого рода отговорками. Так ставить вопрос нельзя: я человек, я слаб. Такова моя точка зрения.
— В том-то и дело, что твоя.
— Ладно, оставим теорию. Тебе бы понравилось, если бы у Ингрид был еще кто-то, кроме тебя? Считал бы ты это нормальным? Да ты бы первый сказал: или я — или он. Если подойдешь к ситуации с такой точки зрения, поймешь, почему я задал тебе этот вопрос. Ну а если ты рассуждаешь по-другому, то прошу тебя: оставь Ингрид в покое. Ведь она думает так же, как я, это я знаю точно.
— Господи боже мой, у нас все совсем не так! Послушаешь вас — Мюльхайма, Юппа Холлера, тебя, так действительно появится комплекс неполноценности. Вы что же думаете, что я Синяя Борода? Вы, наверное, забыли, что и сами были когда-то молодыми, делали глупости…
— Конечно, чего только не рассказывают за кружкой пива! Чтобы покрасоваться, похвастаться былой удалью, рассказывают, например, как мальчишками обирали вишни в саду у соседа, как в четырнадцать лет выкурили первую сигарету, выпили первую рюмку. При этом некоторые выдумывают заведомую чепуху. Но даже эти люди никогда не призывали молодежь подражать им. Или ты другого мнения?
Юрген молчит.
Раздается голос Корбшмидта:
— Шперлинг, Михель, где вы? Картошка сгорит.
Кто-то бросает в костер пучок сухой картофельной ботвы, и от гари начинает щипать глаза.
— Пойдем обратно, — говорит Герман. — А где сегодня Ингрид?
Юрген пожимает плечами:
— Не знаю. Я думал, она придет.
У костра Рыжий вручает им шампуры с колбасками и показывает, где зарыты в золе картофелины. Печеную картошку надо есть горячей, не боясь обжечь губы и небо или измазать горелой кожицей рот и нос. И вот Юрген осторожно откусывает кусок за куском, а Рыжий советует запивать каждый из них пивом, чтобы не першило в горле. Но Юргену не до шуток: вопрос, почему не пришла Ингрид, не выходит у него из головы. Хорошо еще, что веселье вспыхивает с новой силой.
Одному из трактористов приходит идея прыгать через костер. Все с восторгом подхватывают это предложение. Пограничники тоже не могут остаться в стороне. Первым прыгает Мюльхайм, за ним остальные.
— Эй, Рыжий! — кричит Мосс сквозь пламя костра. — Ты почему не прыгаешь? Считаешь, что у тебя огня и так хватает?
— Я прыгну с тобой, раз он такой трусливый, — заявляет вдруг Пегги Моссу. — Пойдем!
— Смотри не подпали себе волосики, кузиночка! — подтрунивает над ней Рыжий.