— Сержант Рошаль хотел преподать своему отделению урок…
— И вы считаете это правильным?
— Нет, но изменить я уже ничего не могу. Дело сделано, оценки выставлены… Что же касается сержанта Майерса, то должен заметить, что в последнее время он здорово изменился, замкнулся в себе. Не знаю, по какой причине. Не скрою, поначалу у нас с ним были трения, отчасти по моей вине, но потом наши отношения наладились.
— Стало быть, не знаете. Следовательно, Майерсу известно больше, чем вам.
— Я вас не понимаю, товарищ капитан.
Мюльхайм поднимается с места и подходит к окну:
— В последнее время вы часто покидаете городок, товарищ лейтенант.
— Но ведь меня никто не лишал этого права, — отвечает Юрген. — Я действую в соответствии с предписаниями и инструкциями.
— Если бы вы так же усердно выполняли свои служебные обязанности! — раздраженно бросает капитан.
Они стоят лицом к лицу, и Юрген сжимает зубы, чтобы не ответить в таком же резком тоне.
— Поскольку вы это утверждаете, у вас должны быть причины, веские причины.
Мюльхайм смотрит на Юргена, как ему кажется, с усмешкой и заявляет:
— Я опираюсь на факты. Где вы бываете каждый вечер?
— Причины я каждый раз указываю в журнале у дежурного. Никакой тайны из этого я не делаю.
— Не спорю, журнал ведется тщательно… Но вот здесь, в ящике моего письменного стола, лежит ваш рапорт с просьбой предоставить отпуск, и там указан совсем другой адрес.
— Конечно, другой…
— «Конечно»! И это все, что вы можете сказать?
Кровь ударяет Юргену в голову, и с языка у него срываются слова, которых в иной ситуации он никогда бы не сказал старшему по званию:
— Нет, не все. Знаете, товарищ капитан, мужчина и женщина разводятся, если чувствуют, что не могут жить вместе. Людей порой отстраняют от любимого дела только из-за того, что однажды они поддались влечению сердца или просто страсти. Но кто в таком случае возьмет на себя роль объективного судьи?
— Что вы защищаете? — холодно спрашивает Мюльхайм. — Неверность? Недостаток честности? Неспособность некоторых упорядочить свою личную жизнь?
— Я защищаю свою любовь, — возражает Юрген, — и право любить ту, которая мне по сердцу.
— Так кого же? Ту, чей адрес указан в журнале, или ту, чей адрес указан в рапорте?
— Я не позволю разговаривать со мной в подобном тоне, — решительно заявляет Юрген. — И вообще, товарищ капитан, вам не кажется, что это мое личное дело?
— Нет, не кажется. Сядьте-ка на стул, который стоит за письменным столом.
— Что?
— Сядьте на мое место.
Растерянный Юрген присаживается на краешек стула. Он ожидал чего угодно — вспышки гнева, наложенного сгоряча взыскания, приказания покинуть кабинет, только не этого.
— На человеке, занимающем это место, лежит ответственность за добрую сотню людей, — продолжает Мюльхайм, — за образ их мыслей, за их поступки… Вот вы сидите на этом месте…
— Да это не более чем ваша шутка.
— Нет, не шутка. Представьте, что через какое-то время вы займете это место… Как бы вы поступили, будь вы сейчас командиром роты?
Юрген несколько секунд обдумывает ответ, потом говорит:
— Я бы посоветовал ему заняться решением своих проблем. Не стал бы подозревать во всех смертных грехах и клеймить, а просто-напросто порекомендовал бы привести в порядок свои личные дела.
Мюльхайм опирается о стол и обращается к Юргену:
— Советую вам, товарищ лейтенант, привести в порядок ваши личные дела. Порядок для всех коммунистов у нас один…
Юрген согласно кивает и встает:
— Разрешите идти, товарищ капитан?
— Одну минуточку, я не считаю наш разговор законченным. Меня беспокоят сложившиеся между нами отношения. Не такими они должны быть. Или у вас другое мнение, товарищ Михель?
— Разве дело только во мне?
— Не только, — соглашается Мюльхайм.
— Вы разрешаете мне отпуск? — задает последний вопрос Юрген.
— Разрешаю.
В воскресенье Юрген просит у Корбшмидта мотоцикл и едет с Ингрид в горы. Они пробираются сквозь заросли вверх по склону, собирают лисички во влажном мху, долго-долго сидят на крохотной полянке, покрытой, словно ковром, высокой мягкой травой.
— Я люблю тебя, — шепчет Юрген, теребя кончиками пальцев локоны Ингрид. — Люблю тебя больше всех на свете. Веришь?
Она заглядывает ему в глаза, и в зрачках ее отражаются солнечные блики, пробивающиеся сквозь еловые ветки.
— Не забудь, что я тебе сказал.
— Разве такое забудешь? Разве можно забыть то, что тебе дороже собственной жизни?