— Может, вам достаточно? — ядовито спрашивает Фрайкамп.
— Да, я выпил немного, черт возьми! Но мне хочется продолжить наш разговор в непринужденной, неофициальной обстановке. — Он протягивает Ингрид рюмку, та со смехом принимает ее. — Понимаешь, таков уж порядок. Поступает жалоба, и ее надлежит разобрать, независимо от того, как ты ко всему этому относишься. Ведь школьному инспектору не поздоровится, если он просто подошьет жалобу к делам, оставив ее без внимания. Ну вот… Сплетни распускают везде, особенно в деревнях. И вовсе не потому, что люди здесь глупее или у них больше времени для болтовни, а потому, что каждый знает всех и вся… А он действительно женат?
Ингрид подставляет рюмку с напитком под луч света, и окно, отражаясь в дымчатом стекле, кажется маленьким и пузатым.
— Нет, он не женат. Собственно говоря, я могла бы вообще не отвечать на этот вопрос. Итак, я буду целоваться с ним там, где захочу. А если бы я знала, что за особа сочинила эту мерзкую бумажку, мы бы назло ей целовались до тех пор, пока она не написала бы самому министру. Сочинить анонимку на учительницу и лейтенанта пограничных войск, которые, видите ли, целовались, не испросив разрешения у этой особы! Вы знаете, что я об этом думаю, товарищ Шперлинг?
— Да-да, ты уже высказалась достаточно ясно… Так что мне ответить инспектору?
— Напишите ему следующее: как выяснилось, упомянутый в жалобе лейтенант пограничных войск не женат. Понимаете, к чему я клоню?
Он кивает:
— Ну конечно, но…
— Тогда меня интересует только одно обстоятельство: а как инспектор доведет это до сведения автора анонимки? Он же должен ответить ей — таков порядок, не правда ли?
— А ты плутовка, товарищ Фрайкамп. Тебе бы все смеяться.
— Над предрассудками смеяться просто необходимо. И я буду это делать, даже если проживу сто лет.
Шперлинг прищуривает глаза и отвечает с насмешкой:
— Сто лет? Я прожил на свете полсотни лет и за это время не раз сам становился жертвой всякого рода сплетен и предрассудков. Так что борись с ними энергичнее, если действительно хочешь дожить до ста лет!
На полях, спускающихся на том берегу прямо к реке, в разгаре уборка урожая. Пылью, которую поднимают косилки, покрыты все примыкающие к лесу луга.
Времени у Ингрид хоть отбавляй. Каникулы продолжаются, а Юрген со своим взводом куда-то уехал и вернется только на следующее утро. До его отъезда у них останется только один вечер. А потом — другой город, другой дом, другая женщина…
Ингрид набирает горсть камешков, бросает их в воду и грустно следит, как расходятся и исчезают без следа круги от волн. Она садится на берегу, подтянув колени к подбородку, — ей уже безразлично, наблюдает кто-нибудь за ней, чтобы сочинить потом новые пикантные истории, или нет.
Вечером Ингрид отправляется к Лило. Они сидят у открытого окна. Над рекой пламенеет вечерняя заря, и отсветы от багряно-красных до насыщенно-желтых пробиваются сквозь кроны деревьев словно лучики ярких цветных фонарей.
— Это твое окончательное решение? Может, еще подумаешь? — спрашивает Ингрид.
— Все уже продумано, — отвечает Лило. — У меня для этого было время. Что мне здесь делать? Влачить жалкое существование до тех пор, пока поседею? Нет уж, спасибо…
— А мне ты не хочешь сказать честно, почему уезжаешь?
Лило встает, смотрит на улицу. Она похудела за последнее время, стала немного сутулиться.
— Ты действительно не знаешь причину? Или хочешь, чтобы я сама подтвердила, о чем все шепчутся?
— Да я не имею ни малейшего представления, — заверяет ее Ингрид.
Лило еще раз бросает взгляд в окно, словно желая убедиться, что никто там, снаружи, не подслушивает их, потом, вздыхая, садится:
— Герман хочет жениться на мне. Разве ты не слышала об этом?
Ингрид смотрит на Лило с таким удивлением, будто только что узнала, что на Луне или на дне океана обитают разумные существа.
— Шперлинг? — недоверчиво переспрашивает она. — И с каких пор это у вас?
— Он давно говорит об этом…
— А ты? У тебя есть к нему чувство?
— Не буду утверждать, что он мне неприятен, но никакой любви я к нему не испытываю.
— И ты сказала ему об этом?
— Нет. Не могу, а впрочем, и не хочу.
— Мне кажется, он бы на руках тебя носил, — продолжает Ингрид.
— Да, я знаю. Вопрос только в том, сколько времени это продлится. Мне тридцать, Ингрид, а ему за пятьдесят. Сколько мы проживем до тех пор, когда ему захочется покоя? Ну, лет пять. А я еще молода, могла бы иметь детей… Но дело не только в этом.
— В чем же еще?