И тут Гермиона вспомнила, что профессор Макгонагалл должна появиться второй раз.
— Кормак, ты не мог бы предупредить их о том, что было бы разумнее начать им веселье не раньше, чем через полтора часа? — попросила она и добавила: — Чтобы все младшие курсы ушли спать и не растрепали ничего завтра по школе.
Тот с улыбкой кивнул и оставил её на несколько минут одну. Гермиона обратно села в кресло и притянула к себе ноги, крепко обнимая их и слабо улыбаясь от того, что Лаванда, наконец, не смогла выставить её прокажённой. Такому стечению обстоятельств она была безумно рада. Ей было радостно и от того, что Кормак умело заступился за неё. И почему она раньше не рассказала ему об этом, чтобы посмотреть, как поведёт себя Лаванда? Хотя откуда было знать, что Кормак поведёт себя именно так, а не как-то иначе? Откуда ей было знать, что он так ловко несколькими словами поставит Лаванду на место?
Кормак вернулся к Гермионе, и ещё несколько часов они воодушевлённо разговаривали сначала о квиддиче, а затем обо всём вокруг. После того, как Макгонагалл проверила их второй раз, все гриффиндорцы начали веселиться, но ни Гермиона, ни Кормак не обращали на них внимания, поглощённые разговором. Впервые её не раздражала эта вечеринка.
— Что это за мантия на тебе? — неожиданно спросил её он, указав на вещицу.
Гермиона посмотрела на себя и поняла, что на ней была до сих пор накинута чёрная мантия Тома, которую он дал, чтобы она перестала мёрзнуть. В ней было так удобно и легко, что её совсем не удивило, как она могла забыть о ней. Уткнувшись в воротник мантии, она почувствовала тонкий и едва уловимый запах, напоминавший что-то из детства, но что именно, она снова не могла вспомнить.
— Это Гарри дал мне свою мантию, чтобы я унесла её в гостиную. Она ему мешала, — соврала Гермиона собеседнику.
Кормак больше ничего об этом не спрашивал. Так они просидели до поздней ночи, пока Гермиона не спохватилась, вспомнив, что сегодня собирается выяснить, где находится начало этого дня. Объяснив собеседнику, что очень устала и хочет спать, Гермиона попрощалась с ним, отправилась в спальню, и, как только оказалась там, тысячи мыслей закрутились у неё в голове.
На самом деле, Кормак был приятным молодым человеком, с которым можно поболтать обо всём. Он ни разу не сделал в её сторону неприятный жест, который как-то мог говорить, что он пытается подбить к ней клинья.
Гермионе очень хотелось спать, но она не могла себе позволить такой роскоши, потому что ждала наступление нового «сегодня». Она хотела увидеть, откуда на полу появится этот идиотский шарик.
Подумав о шарике, Гермиона тут же вспомнила, что её ждал с вечера Том для того, чтобы посмотреть, как выпадет снег. Она тут же подошла к окну и увидела тысячи и тысячи хлопьев, которые кружатся в воздухе и застилают землю белым покрывалом. Это было красиво.
Вряд ли именно это была его цель. Какое ему удовольствие смотреть вместе с ней на то, как падает снег?
Тем не менее, она не пришла, и что будет, когда она встретит его в следующий раз?
Да, Гермиона уверена, следующий раз не заставит себя долго ждать. Хотя бы потому, что она забыла отдать ему тёплую мантию.
И к этому разу она должна быть готова.
========== Глава 6. Другой день ==========
Белые хлопья не переставали витать в воздухе, из-за чего видимость была ужасной. Гермиона отвернулась от окна, запрыгнула на него и принялась вскользь оглядывать спальню девочек, слабо болтая ногами в воздухе.
Ей стало немного легче после того, как она рассказала Кормаку про этот шарик, который постоянно отравлял и без того ужасные дни. Она ощутила какое-то удовлетворение от того, что он выслушал, понял и, более того, заступился. Он повёл себя, как хороший друг, который был обеспокоен проблемами своей подруги, и дал то, чего не смогли дать её настоящие друзья – поддержку. Своим сонным разумом Гермиона сделала для себя вывод, что Кормак не так плох и отвратителен, как казалось раньше. Она его толком не знала, и как могла вешать на него эти грязноватые ярлыки? Может быть, он не умел быть обходительным и вежливым, чтобы с первого раза очаровать её, однако, если убрать его «неумение», то в целом Кормак был хорошим человеком и приятным собеседником, который умеет вести содержательный диалог, имеет хорошее чувство юмора и в трудной ситуации может стать отдушиной. Снова переживая непринуждённый и весёлый разговор, Гермиона понимала, что в тот момент она совсем забыла обо всех неприятностях. Забыла об этом замкнутом дне, об этом злосчастном шарике, о гневной Лаванде и жестоком Томе.
Сейчас же, повернув голову в сторону окна и посмотрев на падающий снег, она вспомнила о нём. Внутри что-то сильно сжималось, затрудняя дыхание, стоило подумать о пережитых днём ощущениях, которые вызвал в ней Том. Казалось, эти долгие минуты агонии она не забудет никогда в своей жизни. Разве может быть ещё что-то более жестокое? Как же это бесчеловечно – воспользоваться слабостями человека, чтобы сделать ему больно! И за что? За то, что она назвала его ублюдком.
Конечно, оскорбительное слово, но такое глупое и никчёмное, чтобы так жестоко и грубо реагировать. Как же ему пришла в голову мысль провести её по школе с раненой ногой и вытолкать на улицу, где Тому пришлось под конец тащить её практически на себе, потому что в последние минуты у неё не было сил даже нормально передвигать ногами?
Гермиона прекрасно осознавала, что Том был очень жестоким человеком. О каком милосердии он ей говорил? Неужели это значит, что он в голове проводит какую-то черту, которая заставляет его остановиться? Гермионе было сложно осознавать, что после таких жестоких действий Том мог себя останавливать и, более того, исправлять содеянное, называя это милосердием. Больше походило на игру, в которой он испытывал её, каждый раз давая шанс ускользнуть от самого худшего, проанализировать и восстановить силы. Но по итогу в конце игры, когда она будет изведена до бессилия, всё равно должна ждать встреча с противником один на один, где пощады ждать не придётся, и тогда… А что тогда?
Она не понимала, чего хотел от неё Том. В первые же дни он сказал, что готовится поставить ей какие-то условия, к которым, по его словам, сейчас она была не готова ни то, чтобы согласиться на них, а даже услышать. Но как, по его мнению, она согласится с его условиями, если он ведёт себя так жестоко и грубо? Почему он, наоборот, не пытается усмирить её пыл своим хорошим отношением? Зачем вызывает в ней злость и гнев? Зачем провоцирует быть «не собой»?
Гермиона спрыгнула с подоконника и прошла к своей кровати. Очень медленно она села на неё, закинула ноги по-турецки и посмотрела на балдахинные занавески. Ей нельзя было опускать взгляд вниз, иначе есть шанс уснуть и пропустить появление нового такого же дня.
Она нахмурилась, размышляя над тем, как Том её провоцирует. По существу Гермиона и без него была уже неуравновешенной, раздражённой и даже агрессивной. На самом деле, Том был таким же человеком, как и Лаванда, или Джинни, или ещё кто-нибудь, кто попадались под руку, и на кого Гермиона вымещала свою злость. Это осознание привело в недоумение. Выходит, она сама виновата, что Том с ней так обошёлся? Если же Лаванда в ответ визжала, Джинни грубила, Кормак хмурился, то Том мучал, проявляя этим всю свою жестокость.
Гермиона почувствовала тошноту – из-за этого чертовского дня она была не собой. Нервы натянулись, как струны, и близился момент, когда одна из них со звоном лопнет, не сдержав такого напряжения, и тогда… А что тогда?
Она не знала, что делать. Попытка взять себя в руки тут же не увенчивалась успехом, стоило Гермионе подумать о том, что “сегодня” повторится и завтра, и послезавтра, и до бесконечности, пока… наверное, пока Том не решит, что она готова принять какие-то его условия на то, чтобы узнать, что с ней происходит. От этого злость на Тома заиграла сильнее прежнего. Сейчас она осознавала, что буквально зависит от него.
Ну, почему же нельзя быть нормальным человеком и просто сказать то, что от неё требуется?! Она никогда не простит ему то, что он сделал с ней сегодня. И если это игра, то после этого она ни за что не будет играть по его правилам. В конце концов, если выбирать, быть ли игрушкой в чужих руках или жертвой жестокого охотника, то, наверное, лучше второе. До последнего вздоха она готова бороться, даже если предстоит ещё раз пережить таких же двадцать адских минут своей жизни, как сегодня. Пускай это и вызывает яростную злость, которая делает её не тем, кто она есть, - ей всё равно. А, может быть, она такая и есть, просто сама этого не знала?