Но всё утро ей казалось, что тот день был слишком далеко от настоящего. В какой-то степени даже глупым и вызывающим невесёлый смех над собой. Несмотря на то, что ей удалось выдержать все терзания и переживания тогда, ситуация вчерашнего дня была слишком невыносимой.
Она приняла и смирилась со всеми своими выходками, даже с участью преступника, но ко вчерашнему происшествию жизнь её не готовила. От слова «совсем».
Вспоминая жадные прикосновения к своему телу, которые быстро надламывали её сущность, заставляя с криком винить себя в излишней доверчивости, Гермиона начинала трястись. Невольно руки в который раз начинали ощупывать себя, словно проверяя, что сейчас её никто не трогает и не задевает. Она много десятков раз уже оборачивалась по сторонам, сидя на своей кровати и пережёвывая вчерашний ужас, который оставался таким же не менее мощным, чем и вчера. Множество раз она видела перед собой не стены спальни, в которой тихо посапывали Лаванда и Парвати, укутавшиеся в своих одеялах, а непроглядный мрак, в котором не было ни одного источника света, а лишь грубые руки и жадные губы, которые её оскверняли. Она – девушка, которая не успела ощутить сладость мужской близости в страстных объятиях и глубоких поцелуях, и тут же нарвалась на откровенное насилие, которое напрочь отбило желание даже приближаться к своему единственному другу – Гарри. Но даже уверенность в его порядочности и искренней дружбе почему-то вставала под лёгкое сомнение. Гермиона до ужаса боялась в очередной раз обмануться и оказаться в ловушке нового дня. Она твёрдо пришла к выводу, что Том был единственным человеком, с кем день должен пройти, более менее сносно, не считая, что он тысячу раз её душил, причинял физическую боль и применял Круциатус. Но ради нормально прожитого дня ей стало казаться, что эти издевательства были не так важны, а по существу - ничем, в сравнении с желанием прожить очередной день впервые нормально и без происшествий. Том аргументировал своё поведение, и она не могла не согласиться с тем, что сама была виновата в таких грубых ответных реакциях, ведь зачинщиком их жестоких взаимоотношений была именно Гермиона, а не он. Во всяком случае, с его помощью она смогла хоть как-то взять себя в руки и на некоторое время перестать разрывать душу жестокими воспоминаниями. Том хотя бы не предпринимал никакой попытки подвергнуть её изнасилованию. Пускай его натура до сих пор вызывала невероятный страх, но его она уже смогла преодолеть, приходя к выводу, что Том – это воплощение человека, который действительно чем-то может ей помочь в сумасброде поджидающих испытаний постоянного дня.
И этим утром Гермиона в своём безутешном одиночестве пропадала в воображении, которое нещадно испытывало её, каждую минуту подбрасывая картинки произошедшего. Она издавала протяжный тихий стон от ужаса, охватившего за плечи, и, чтобы не привлечь к себе внимание спящих соседок, легла под одеяло, плотно укутываясь в него, как в кокон, который должен был избавить от ощущения обманчивых прикосновений, а подушка послужила отличным средством заглушить звериный вой раненного существа. Слишком долго она лежала, спрятанная от внешнего мира, проливая слёзы от отвращения и задавая себе один и тот же вопрос: «За что?». Она усердно винила себя за то, что оказалась такой доверчивой и бездумной. Почему она не проявила элементарную осторожность? Почему она не разглядела в открытых жестах Маклаггена животный интерес к себе? Зачем она позволяла ему прикасаться к себе, полагая, что потом будет достаточно объясниться с ним и расставить роли по местам, что они – друзья? Это было очень глупо и безрассудно. В произошедшем она виновата сама.
Тем не менее, всё утро Гермиона задыхалась от слёз, ужаса, испуга и отвращения. Она не готова была принять такую ошибку, а тем более смириться с ней. Тело безудержно дрожало, а подушка жадно впитывала солёную воду. Ей было плевать на повторение одного и того же дня, секретом которого владел Том, на глупый шарик, который до сих пор валялся на полу, на проснувшуюся Лаванду, которая поднялась с кровати и первая направилась в ванную комнату, на негодующую Джинни, которая сейчас ждала в гостиной первого попавшегося друга, что с удовольствием пойдёт с ней на завтрак в Большой зал, и тем более на слизеринцев, которые никогда не упустят возможности оскорбить её. Ей было не плевать только на Маклаггена, который вчера был обезврежен очередным проступком Тома – убийством. И самое странное, Гермиона осознавала, что этот подлец заслужил умереть не один раз, а множество. Она, наконец, разглядела, что он был самым ужасным человеком, встретившимся ей за всю жизнь, ведь даже прошлые издевательства Тома были ничем в сравнении с таким отношением Кормака к ней. Вчера она чувствовала себя дичью, загнанной в угол, под пристальным взглядом насильника, который смотрел на неё, как голодный волк на кусок сырого мяса. А сегодня она пребывала в самом подавленном состоянии, сквозь которое прорывалось яростное и слепое желание отомстить. Будь трижды убит этот мерзавец! Гермиона думала, что он заслужил быть убитым даже в завтрашнем дне, когда он по-настоящему наступит, и её не мучила мысль о самом факте убийства. Вчера она даже бровью не повела, осознав, что Том во второй раз убил человека на её глазах. Её даже не пугали мысли, которые время от времени возникали в голове – Кормак Маклагген заслужил быть убитым.
Гермиона не задавала себе вопросы о том, как и когда она успела такой стать. Меньше, чем за две недели, она поняла, что нельзя делить мир на хороших и плохих людей, ведь хорошие люди могут совершать кошмарные и отвратительные поступки, а плохие – смелые и самоотверженные. По этой причине Гермиона задумалась над личностью Тома и посмотрела на него как будто другими глазами.
До недавнего момента у них сложились не самые лучшие отношения, сопровождаемые злостью, яростью, жестокостью и бесчувствием, — так думала она день изо дня. Но последние два дня заставили её разглядеть в этом нечто другое. Том не был лишён снисходительности и терпеливости. Чего там говорить, если ему была, кажется, знакома элементарная нравственность, которая и привела его к ней на помощь прошлым кошмарным вечером, да и предыдущим тоже. Как бы жестоко он не относился к ней, его присутствие вытягивало её из передряг, которым почему-то не было ни конца, ни края, и Гермионе казалось, что, чем дальше идёт это бесконечное количество дней, тем становится только хуже. В этом были огромные плюсы: она увидела в людях то, чего раньше никогда не замечала. Она лучше и глубже изучила себя, понимая, какой она на самом деле человек. И самое главное, в этом дне она могла делать всё, что угодно, зная, что завтра никто ничего не вспомнит. Гермиона прямо сейчас могла найти всех обидчиков и испытать на них свою силу. Она могла высказать приятелям всё, что думает. Могла закрыться в спальне и не общаться ни с кем весь день. И даже если ей захочется кого-то изничтожить, то ничто не сможет ей препятствовать. Главным оставалось только то, как схитрить и избежать последствий от своих действий в этом дне, и, конечно же, сохранить себя, не сдаться врагам и дождаться, когда темнота снова захватит её в объятия, чтобы проснуться в таком же следующем дне.
Раз этот день был пока что вечным, то Гермиона не раз задумывалась над тем, что нужно использовать данное время с умом. Впереди её ждали новые знания и тайны, которые должны стать раскрытыми, но только не сегодня. Сейчас она была ужасно разбита и не способна даже составить логическую цепочку о том, почему этим утром Том стал казаться ей самым близким человеком, существовавшем в этом дне. Ей казалось, что только ему она может озвучить свои чувства, которые он и так понимал без слов, и, может быть, даже довериться ему. Вспоминая его слова о том, что этот день для неё не пытка, а самый настоящий шанс узнать себя, Гермиона горько ухмылялась. Том был прав, но этот шанс обходился слишком дорого. Казалось, весь мир решил испытать её во всех ситуациях за несколько дней, и неизвестно, что ещё ждёт впереди. Разве может быть что-то хуже, чем она пережила вчера? Немного подумав об этом, Гермиона решила, что нет. Хуже уже ничего быть не может.