— Да, Анна, скоро всё это кончится.
Комиссар полиции Константин Витте, недавно начавший полнеть статный мужчина, был лыс как бильярдный шар. Эта наследственная особенность преследовала всех представителей мужского пола в его роду. Вся без исключения мужская линия рано лысела и к тридцати годам становилась гладкой как колено. Как раз после тридцати, полностью облысев, Константин Витте отрастил пышные усы, дабы придать хоть какую-нибудь волосатость оголённой голове. Усы прекрасно шли к его офицерской форме и каждое утро, поднимаясь по мраморной лестнице бывшей виллы беглого миллиардера, в котором в те годы располагался штаб округа, он с гордостью рассматривал себя в больших зеркалах, висевших на стенах в дорогих позолоченных рамах. Сейчас же, в пятьдесят, когда-то сверкающие здоровьем и силой усы начали заметно седеть, и Витте всё чаше приходилось подкрашивать их хной. Он был стопроцентный нарцисс, любил себя, свои усы и даже любил свою гладкую лысину и, в общем-то, был вполне доволен нынешним положением дел. Единственное, чего не любил комиссар полиции, так это свою работу. Двадцать пять лет назад, в самом конце войны, будучи демобилизованным по легкому ранению он, молодой адъютант начальника штаба Балканского округа Юго-Восточного фронта, вступил в добровольные дружины по наведению порядка на оккупированных территориях. То было неспокойное время «чисток», и Витте пришлось стать дружинником, дабы показать свою лояльность к новому победившему правительству. Когда неспокойные годы «чисток» прошли и дружины реорганизовались в полицию, Константин понял — это совсем не его путь. Но будучи человеком обстоятельным, понимая, что только так он может прокормить уже тогда беременную молодую жену, молодой инспектор остался на ненавистной ему службе на целых четверть века. В глубине души искренне удивляясь — как самому удалось дослужиться до комиссарского кресла, Витте терпеть не мог служак, а себя приравнивал к натурам возвышенным и утонченным. Лишь преданность вышестоящему начальству и усердие, с которым она демонстрировалась, позволили сделать такую головокружительную карьеру.
Комиссару полиции Константину Витте оставалось до пенсии ровно полгода и эти шесть долгих месяцев тянулись дольше, чем вся его двадцатипятилетняя служба в полиции. Он достал из верхнего ящика стола календарь за текущий 2045 год, в котором, начиная с новогодних праздников, зачеркивал жирным красным крестиком дни до долгожданной даты ухода на пенсию и взглянул на настенные часы. До конца рабочего дня оставался час. Взяв красный маркер, он прицелился и поставил на сегодняшней дате жирный крест. Облегчённо выдохнув, положил календарь обратно в стол.
Затем поднялся, надел пальто, специальной расческой расчесал перед зеркалом усы и вышел из кабинета. О просьбе старшего ефрейтора Розы Норман комиссар забыл сразу.
Шагая по коридору, Витте на ходу говорил в трубку:
— Да… буду, дорогая.
Служебный коннектофон ему полагался по должности. Зная, что личные разговоры записываются, всё же говорил, не стесняясь открыто. Во-первых, он без пяти минут пенсионер, а во-вторых, сейчас он разговаривал со своей женой Анной — близкой подругой супруги генерального прокурора Юго-Восточного Кластера. Витте небрежно махнул дежурному, отдавшему приветственный салют, и продолжил:
— Конечно, лучший столик…
Выйдя из здания, продолжая разговор, комиссар направился к стоянке электрокаров:
— Конечно, да-да, в нашем ресторане… да. Всё помню, дорогая…
Он пересек улицу, прошёл к центру стоянки, поравнялся со своим новеньким красным «General El» и вдруг замер. Рука, невольно дрожа, стала скользкой от пота. Пальцы разжались, и коннектофон звонко плюхнулся на асфальт в густую кровавую лужу, забрызгав дорогие лакированные туфли.
Рабочий район СЭС W23 считался самым неблагонадёжным в Кластере и всё-таки то, что увидел Витте, невозможно было увидеть ни в этом месте, ни в это время, ни ему, комиссару полиции. На земле у переднего крыла его машины, прислонившись спиной к водительской двери, сидел человек в старом поношенном пальто и смотрел на Константина пустыми стеклянными глазами. Рот перекошен жуткой гримасой. По бескровному морщинистому лицу из-под детской вязаной шапочки стекают, где-то запекшиеся, где-то совсем свежие черные кровавые струйки. Труп будто распят — ноги и руки разведены широко в стороны.