Жила она на самом краю села у оврага, в бревенчатой избе с земляным полом еще довоенной постройки. И была известна на всю округу как черная колдунья. Это Марк сейчас, после Контакта, стал понимать, что колдуны не могут быть ни черными, ни белыми. Они просто "оттуда" и все. Но обычным людям свойственно превращать все непонятное в мистику, окрашивая ее в черный цвет. Марк вспомнил - по селу ходили слухи, что вся нечистая сила, которая помогает бабе Тасе в колдовском ее ремесле, как раз и живет там, в овраге возле избы. Кто-то даже видел, как по ночам она, эта нечистая сила, пробирается через крохотное окошко бабкиного сруба и оттуда начинает доноситься вой, хохотание, скрежет и воронье карканье. И чтобы покончить с этими антиобщественными слухами, местный староста хотел даже засыпать овраг, для чего, вроде как, и экскаватор выписал из района. Но, то ли сам передумал, то ли люди отговорили, овраг так и остался нетронутым. Ведь помогала баба Тася людям больше чем пугала их.
Когда Марку исполнилось семь лет, он целый год прожил у бабки. Родители не хотели этого, но решились. "Обстоятельства вынуждают", - как обычно сухо пояснил отец. В те послевоенные годы СОТ предложил ему работу в Африке на строительстве нового мегаполиса. Мир лежал в руинах, нужно было много строить, и это предложение для того непростого времени оказалось весьма выгодным. Отец согласился, подписал контракт на год и уехал. Мать поехала с ним. Марк остался с бабой Тасей. Откровенно говоря, после того, как на Северном фронте без вести пропал их старший сын Алексей, в семье что-то изменилось. Еще недавно крепкие семейные ценности надломились и дали трещину.
Его родители были строителями и по профессии, и по духу. Строили все - города, заводы, свое счастье, новую жизнь для людей. Бабу Тасю они называли "анахронизмом старины". А она их "непутевыми", то есть "сбившимися с пути".
Родители привезли Марка к бабке весной. За неделю до отъезда. Оставаться ночевать отказались и, сославшись на дела, в тот же день уехали в город. Так маленький Марк и бабка Тася стали жить вдвоем.
По утрам бабка поливала разведенным куриным пометом молодую дикую яблоню у покосившегося забора, и приговаривала:
- Объешься яблок, внучек, в этом-то году.
Запах помета был невыносимо ядреным, резал глаза, и Марк, заливаясь смехом, представлял, как ел яблоки, пахнущие куриным пометом.
- Фу! Бабушка не лей. Яблоки вонять будут.
- Все из земли, внучек, и все в землю, - говорила она и тоже смеялась.
Когда баба Тася смеялась, в уголках ее глаз образовывались глубокие веселые лучики морщинок, обветренные щеки прорезали хитрые ямочки, а ноздри двигались в такт ее смеху так, словно на лице у нее сидит большая дикая птица и машет своими могучими крыльями, пытаясь взлететь.
Потом они завтракали свежевыдоенным молоком и свежеиспеченным хлебом. У бабки была корова Чернушка и коза Стефания, и Марк каждое утро старался угадать, каким молоком сегодня его поит бабка, коровьим или козьим.
После завтрака они шли в лес, где баба Тася собирала травы. Иногда с собой она брала узелок с пирогами и молоком.
- Подарки лешему, - объясняла она, - чтоб пускал и выпускал.
Войдя в лес, она раскладывала принесенное на лужайке и здоровалась с лесом, кланялась на четыре стороны.
Она всегда разговаривала с лесом на только им двоим понятном языке.
- Ты жимицу не дашь мне сегодня? Вон ветер какой, звезда упадет. Слезы заячьи тоже... пропадут ведь. Ты не злись, не шурши. Пух мне дикий собрал-то?
Марк не обращал внимания на ее бормотание. Он пил воздух леса. Это было потрясающее ощущение. Затем приходил домой и весь день носился по селу с местной детворой, без жалости тратя бурлящую энергию, подаренную лесом.
То лето на удивление было жарким, таким же, как это. Днями Марк пропадал на речке и возвращался лишь к вечеру обгорелый, грязный и голодный. И счастливый.
Перед сном бабка Тася отмывала его в тазу, приговаривая:
- Солнышко тебя любит. Вон и волосы цвета солнышка.
А когда укладывала спать, говорила:
- Не держись за прожитый день, внучок. Завтра проснешься новеньким, утром всегда все новое.
И он засыпал в предвкушении нового дня и нового себя.
Так пролетело лето. А осенью задождило, и сельская ребятня перестала ходить на речку. В пасмурные дни он с мальчишками прятался в старой заброшенной часовне. Там они часами пугали друг друга страшными историями.
- Что, Ведьмак, страшно? - подзадоривали они Марка, трясущегося от страха после очередной страшилки, - а с бабушкой своей жить не страшно?
И среди детворы ходили разные слухи о бабке.
- Ребята говорят, ты мертвецов умеешь оживлять, бабуля? - как-то спросил он.
- Не умею, - отвечала бабка, штопая носки перед свечкой. - Вон, носки твои лечу. Это умею. А когда они сплошь дырой станут, помрут совсем, зачем их оживлять? Мертвяки не возвращаются.
Баба Тася лечила людей так же, как его носки, тихо аккуратно, что-то нашептывая перед горящей свечкой. Она лечила всех. Даже совсем тяжелых поднимала на ноги заклинаниями, снадобьями и травными отварами.
- Я лишь чуток помогаю, - говорила она. - Пока в нем есть жизнь, будет жить.
И хотя односельчане "за глаза" шептались, будто видели ее летающую ночами в ступе, но лечиться к ней ходили все.
Долгими зимними вечерами, в тусклом мерцании свечи, бабушка рассказывала полусонному, закутавшемуся по уши в одеяло Марку сказки, которых он раньше никогда не слышал. Про летающих шаманов, про слепых видящих, про демонов, вселяющихся в людей, про добрых и злых духов. И еще рассказывала, что духи эти прилетели к нам на землю из далеких чужих планет и живут среди нас. Но не показываются - время еще не пришло.
Так прошла зима. А весной, после первых оттепелей, приехала мать и забрала его в город. Отец с ней не приехал. Он не приехал и потом. Мать сказала, что он - на очередной далекой стройке, строит для людей новую жизнь. Больше Марк его никогда не видел.
Воспоминания расплываются, медленно приходит сознание. Он опять открывает глаза, и видит перед собой не пластиковую обшивку реанимобиля, а серый от пыли потолок больничной палаты. Его веки тяжелые как гири. И еще - он не чувствует своего лица. И рук. Кажется, что их нет совсем.
- Алкоголя в крови нет, - сквозь полудрему слышит он мужской голос. - Ни документов, ничего.
- Пожар? Что-то серьезное?
- Его привезли сотрудники УБ.
Из тумана проступают два бледных облака с темными пятнами вместо голов. Они разговаривают о нем.
- Непонятно как он выжил. Пол-лица как небывало.
- Как же это?
- Говорю же, это не наше дело.
- Ладно.
Они еще что-то говорят, но слов не разобрать. Затем все стихает, и бледные облака их расплывчатых силуэтов растворяются в тумане.
Что произошло? Они что-то говорили о пожаре. Он пытается вспомнить. Перед глазами лес. Он густой и темный. Но ему не страшно. Лес приятно пахнет.
"Освободись", - слышит он старушечий голос.
Он - маленький мальчик босой, без майки бежит по пыльной дороге. Навстречу идет отец.
"Ты все-таки приехал за мной!" - кричит мальчик.
Марк открывает глаза. Он лежит в маленькой больничной палате на единственной койке. В палату входит большая грудастая медсестра с колючим взглядом и недовольным рыхлым лицом. Не глядя на Марка, она открывает настежь окно, и в палату врывается утренняя свежесть.
- Сестричка, где я? - спрашивает он слабым голосом.
- Без комментариев, - недовольно фыркает та и быстро выходит из палаты.
Он осматривается насколько это возможно. Серые крашеные панели. Паутина в углах. На выцветшем подоконнике кем-то забытый пустой целлофановый пакет. Обе его руки перевязаны от локтей до кончиков пальцев. Голова и лицо от подбородка до глаз перевязаны тоже. Он закрывает глаза и опять погружается в забытье.