Хотя в программе была указана просьба не прерывать аплодисментами отдельные песни, в конце этой песни разразилась овация. Она касалась, безусловно, новой исполнительницы партии фортепьяно и могла означать только признание и поддержку, чтобы та играла дальше. И все пошло и дальше без единого музыкального промаха, певец заметно приободрился, так как Бьянка доказала, что она великолепно владела искусством сопровождения, этим деликатным равновесием сдержанности и собственного присутствия. Она играла скорее тише, чем ее мастер-учитель, но позволяла себе блеснуть некоторыми короткими пассажами, зазвучавшими подобно драгоценным жемчужным нитям, как, например, в «Голубиной почте» Шуберта, а в короткой сопроводительной фразе у Мендельсона в песне «Тихий звук в душе моей» прозвучало что-то волшебное, вызванное нежностью прикосновений ее пальцев и, может быть, в какой-то мере обязанное самой ее девической грации.
Вторая часть держалась на той же высоте, что была задана в первой, и Бьянка уже могла позволить себе что-нибудь неожиданное. Так она поступила в «Двух гренадерах» Шумана с крещендо в заключительной фантазии солдата, который хочет сойти часовым в могилу, чтобы выйти из нее во всеоружии и спасти императора, этому крещендо она не последовала, но заменила его на острое, сухое стаккато, которое гораздо сильнее подчеркивало безысходность положения бедного малого, нежели предписанное форте, и затем она перешла в заключительной части к пианиссимо, заставившее слушателей почти затаить дыхание.
Ее имитация игры на шарманке разрывала сердце в печальном «Шарманщике» Шуберта, где ей удалось монотонную мелодию сыграть так потерянно, что можно было себе представить застывшие пальцы шарманщика, в то время как бетховенское «Люблю тебя, как ты меня» она сопроводила вовсе не тихим, как было задумано композитором, но столь бурным звучанием, что это заставило певца перейти к интерпретации гораздо более страстной, нежели та, к которой он привык. Страницы она весь вечер перелистывала сама, при этом ни разу не сбившись с темпа.
Заключительные аплодисменты были оглушительными, и было абсолютно ясно, что они в равной мере относились как к певцу, так и его новоиспеченной помощнице. В артистической их ожидал импресарио с известием, что пианисту стало лучше и что он через два-три дня может выйти из больницы. Тут же были два музыкальных критика, которые хотели поговорить с Бьянкой. Один из них оказался свидетелем того случая, когда в 1955 году молодой неизвестный тенор Фриц Вундерлих заменил в штутгартской государственной опере заболевшего Иозефа Тракселя в партии Тамино в моцартовской «Волшебной флейте» и стал с этого вечера знаменитым. Критик предсказывал Бьянке подобную же судьбу, в любом случае он обещал в своей рецензии сделать все, чтобы это стало возможным.
Затем они были приглашены импресарио на ужин, где опять-таки главной темой разговора было выступление Бьянки, и когда она на такси возвратилась в отель вместе с певцом, он еще пригласил ее в бар на бокал пива и спросил ее, когда они выпили за удавшийся вечер, не может ли он позволить себе ангажировать ее как своего концертмейстера.
Бьянка улыбнулась, поблагодарила его, как она выразилась, за предложенную ей честь и сказала, что это, к сожалению, невозможно.
«Почему же?» — удивился певец.
«Завтра я ухожу в монастырь», — ответила Бьянка.
Певец потерял дар речи. «Однако, — сказал он после некоторого замешательства, — однако — как же все ваше образование, ваши способности?»
Они могут ей там тоже понадобиться, ответила Бьянка, но так и не сказала, где находится монастырь, сказала только, что все уже решено.
Певец никак не мог этого понять. Это будет большая потеря для музыки, сказал он; как она исполняет концерты, он не знает, но он должен ей сказать, что как концертмейстер она может считать себя одной из самых выдающихся, и он знает, что говорит. Просто так исчезнуть в монастыре, она не должна этого допустить ради музыки и ради него.
«Ради вас? — удивилась Бьянка, — но ведь с вами всегда будут счастливы работать самые лучшие».
«Это так, но…»
Певец запнулся.
«Но что?» — спросила Бьянка.
«Но я вас люблю», — сказал он тихо.
Теперь Бьянка потеряла дар речи.
«С самого первого момента, как я увидел вас», — добавил он и взял ее руку в свою.
Это было бы, через какое-то время произнесла Бьянка, при других обстоятельствах прекрасно, но ее решение, как уже сказано, принято, и для этого у нее есть свои причины.