Гнев старшего официанта не ведал границ, и месье Лушер тоже прошипел мне по-французски „идиот“ и „кретин“, и если бы не леди Чемберлен, которая положила руку мне на плечо и примирительно сказала: „He is in love, gentlemen — why don’t you love each other too?“[11] — я бы получил на месте немало оплеух.
Никогда больше я не краснел так, как в тот раз, и кто знает, была бы Германия принята в Народный совет, если бы не вопрос леди Чемберлен о влюбленности, и, таким образом, я все-таки немного повлиял на ход мировых событий. Естественно, эта история тотчас же распространилась повсюду, и все мои коллеги стали называть меня с этой поры только „Тортом“; и если бы леди Чемберлен не вступилась за меня перед директором отеля, меня бы несомненно вышвырнули оттуда.
Что было в этом торте, никто об этом не узнал никогда, но на следующий день я пришел к печатнику и сказал ему, что его динамит лежит на дне Лаго Маджоре в жестяной кухонной коробке и что следующее покушение пусть лучше совершает он сам, вместо того, чтобы поручать это такому болвану, как я, и что я больше не приду на его собрания и вообще больше не верю в коммунизм, потому что ради него надо убивать таких милых людей, как господин и леди Чемберлен, и еще при этом самому погибнуть.
Тем не менее, я дал ему слово никому об этом не рассказывать, за что он был мне весьма благодарен, и впрочем, со временем он стал моим тестем, потому что Джульетта полюбила меня, но мы с ней целовались и обнимались лишь недолгое время, пока мы были вместе, потому что скоро она, юная и бездетная, умерла от туберкулеза, но я люблю ее и сегодня, я люблю ее и леди Чемберлен, потому что они обе не позволили мне войти в мировую историю».
Старик обессилено опустился в свое кресло, и какое-то время в комнате царила тишина. Потом он попросил меня принести с туалетного столика два стакана для зубных протезов и сполоснуть их, потом открыть нижний ящик его шкафа. Там, позади его маленького чемодана, в котором он некогда был вынужден прятать динамит, стояла бутылка грапы и оловянный бокал с надписью «Гранд Отель Локарно».
Сам он не стал пить, но нам, не пролив ни капли, хотя руки его дрожали, он наливал собственноручно, и мы пили, пока на улице не пошел дождь и постепенно стемнело, и мы выпили всю бутылку маленькими и медленными глотками.
Когда мой знакомый позвонил мне через два дня, так как наш обмен участками был разрешен земельным ведомством, он мне сообщил, что Эрнесто Тонини мирно скончался той же ночью.
Письмо
Цюрих, 24.08.2004.
Не пугайся, но я пишу тебе из окружной тюрьмы Цюриха. Сразу же после решающего допроса у следователя я пытался тебе дозвониться, но услышал только на автоответчике, что ты сейчас катаешься на своей яхте по Средиземному морю и будешь в своем бюро ненадолго только в четверг вечером. Так что твои дела гораздо лучше, чем мои. С сегодняшнего вторника пополудни я нахожусь под следствием, и я назвал тебя как моего адвоката. Мы же знаем друг друга со школьных времен, и в моей истории есть один пункт, по поводу которого я могу довериться только близкому товарищу, поэтому я лучше подожду еще два-три дня, нежели обращусь за помощью к Бёни или Гроссенбахеру. Я конечно надеюсь, если ты сможешь приехать ко мне (самое позднее) в пятницу, ты меня вызволишь отсюда и я в конце недели снова выйду на работу. Для Сони: причиной моего отсутствия является мой сильный летний грипп. Сложилась такая цепочка глупейших случайностей, что я почти понимаю мою следовательницу, когда она всему этому не верит. Но теперь все по порядку. Как ты знаешь — или, может быть, ты этого не знаешь, что я как священник занимаюсь с преподавателями катехизиса (среди которых большинство — преподавательницы), и после одного из таких образовательных вечеров в церковной общине города Устера я стоял на платформе в ожидании поезда. Следующий должен был быть где-то минут через 10, и ты несомненно знаешь, что я люблю всегда находиться в движении, я прогуливался по всему бесконечному перрону до самого упора, и когда собирался повернуться, чтобы пойти обратно, я вдруг увидел между шпалами среди щебня и зеленой травы — там поблескивало что-то красное.
Сегодня я проклинаю мое любопытство, которое заставило меня спуститься с платформы на щебень и подобрать эту маленькую штучку, которая застряла между двух камней. Это была металлическая пластинка, с одной стороны красная, с другой бесцветная, с белыми буквами ZH, и под ними цифры 87. Две дырки для винтов и внизу, где заканчивалась граница красной краски, шестизначный номер, который я теперь уже, к несчастью своему, запомнил — 912 628, а вся пластинка около 5 см в длину и 3 см в ширину. Что-то это тебе говорит, ты же старый автомобилист, еще и яхтсмен? Это номер велосипеда, который мы, пролетарии, поскольку и мы время от времени тоже передвигаемся на колесах, обязаны каждый год регистрировать снова. Если при контроле обнаружат его отсутствие, ты обязан заплатить штраф, и прежде всего, без этого номера ты не можешь быть застрахован от ответственности за причинение вреда, если ты вдруг наедешь на какого-нибудь пешехода. Однако насколько мне известно, не помню с какого времени, но, во всяком случае, 10 или даже 15 лет приклеивают еще пластиковую табличку с соответствующим годом и номером позади багажника, там она крепится, или еще где-нибудь под седлом на раме. Так что эта табличка с номером была уже неким раритетом, чем-то, с чем мои дети уже не были знакомы, и так как 87 — это год рождения моей дочери Софи, я подумал, что я могу этой табличкой когда-нибудь украсить какой-нибудь подарок, например, к ее восемнадцатилетию в следующем году, потому я сохранил ее. Это было моей большой ошибкой, как выяснилось позже. Я очистил ее металлическую поверхность бумажной салфеткой и этим совершил еще одну ошибку.