- Я вспомнила «Грозу» Островского, - сказала она. - Неужели можно вот броситься в эту - бр-р! - холодную воду и… все. Ничего больше никогда не будет. Ни солнца, ни белых ночей, ни любви… - И тихо прочла:
- Что это на тебя нашло? - спросил он, чувствуя, как снова шевельнулось столь мало знакомое ему чувство, как нежность.
Сорока не любил еще ни одну девчонку. Он просто не знал, что такое любовь. Еще там, в Островитине, когда впервые увидел на берегу Алену, он подумал, что с такой девчонкой хорошо бы подружиться… И вот они стали друзьями. Но почему же тогда всякий раз при встрече с ней ему приходится внутренне сжиматься, контролировать каждый свой взгляд, слово, движение? Даже тогда, когда Гарика рядом нет? Почему ему с Аленой так несвободно? Почему всякий раз, уезжая с дачи, где они последнее время чаще всего встречаются, он чем-то встревожен? Снова и снова повторяет про себя все произнесенные ею фразы, припоминает взгляды, улыбку?..
И тут же, злясь на себя, гонит все мысли о ней прочь.
- Почему ты не спросишь, чьи это стихи?
- Я знаю, - ответил Сорока.
- Интересно, чьи же? - Она смотрела на воду и улыбалась.
- Блока.
Она повернулась к нему и засмеялась:
- И вовсе не Блока, а Тютчева! Ну что, самоуверенный пингвин? Не знаешь такого замечательного поэта - Федора Ивановича Тютчева?
- Знаю, - на этот раз очень уверенно сказал Сорока. - Сейчас… Вот, пожалуйста:
- Ха! - сказала Алена. - Это стихотворение все с первого класса знают, так же как пушкинское «Сижу за решеткой в темнице сырой…».
- А это чье стихотворение? - спросил Сорока и тоже прочел:
Алена назвала около десятка поэтов, даже Державина вспомнила, но Сорока только качал головой и улыбался.
- Ладно, не знаю, - призналась она. - Кто же это?
- Твой любимый Федор Иванович Тютчев, - невозмутимо ответил Сорока.
- До чего же ты противный, - сказала Алена. - Не успела я насладиться тем, что посадила тебя в галошу, ты тут же мне отомстил… Женщинам надо уступать.
- Женщинам - да, но… как говорили древние: Платон мне друг, но истина дороже.
- А жаль, - помолчав, негромко произнесла Алена.
- Что тебе жаль? - глуховато спросил Сорока.
- Жаль, что тебе на меня наплевать, - жестко, даже без намека на кокетство сказала девушка.
- Ты знаешь, что это не так, - мягко возразил он.
- Да, конечно, ты мой друг! - вдруг взорвалась она, поворачиваясь к нему. - Ты настоящий друг, на которого всегда можно положиться. Ты не бросишь в беде… Всегда выручишь. Не дашь в обиду, защитишь… Если я сейчас брошусь в Неву, как Катерина из «Грозы», ты, не раздумывая, кинешься вслед за мной и спасешь. И не только меня - любого! Ты честный, благородный, справедливый! Я удивляюсь: почему о тебе в газетах не пишут? Например, в «Смене»? Как это у них называется: «Наш воскресный гость»? Очерк с портретом! У тебя волевое мужественное лицо, ты очень хорошо будешь смотреться на газетной странице…
- Перестань, - не повышая голоса, сказал Сорока, но даже в этот предрассветный час было заметно, как он побледнел.
- А я не люблю таких… сверхположительных! - немного тише продолжала она. - Мне не нравятся голубые литературные герои, о которых в книгах и газетах пишут… Мне больше нравятся такие, которые ошибаются, спотыкаются, даже падают!.. И не краснеют, как красные девицы, перепутав Тютчева с Блоком!..
- Ты все сказала? - спросил Сорока. Он уже овладел собой и снова выглядел спокойным, чуточку насмешливым, как всегда, когда разговаривал с Аленой.
- Чего это я? - будто очнувшись, сказала она. - Ты меня чем-то разозлил…
- Я провожу тебя домой? - предложил он.
- Ладно, прояви заботу… Мне ведь одной по улицам ходить опасно, - грустно улыбнулась она. Сорока взглянул на часы: половина четвертого. Уже где-то за Смольным монастырем всходит солнце. Небо так и полыхает в той стороне, а облака уже не нежно-розовые, а ярко-багровые.
Алена пристально смотрела ему в глаза.
- Кого ты ищешь, Тима? - совсем тихо спросила она. - Девушку?
Он молчал, глядя на Литейный мост, по которому медленно ползла поливочно-моечная машина. Сверкающие струи веером ложились на асфальт.