Я смотрел на Гарика и на Сороку. Они ровесники, но совсем не похожи друг на друга. Гарик светловолосый, большеглазый. У него правильное лицо, белые ровные зубы. Когда Гарик смеется, он очень симпатичный. И когда не смеется — симпатичный. Гарик имеет привычку пальцами ерошить свой вьющийся хохолок. И одевается Гарик по моде. Рубашки у него цветные, брюки узкие. А Сорока на одежду не обращает внимания. Светлая рубаха с закатанными рукавами и синие штаны.
Всегда босиком. Иногда брезентовую куртку с капюшоном надевает. Это когда дождь. А сегодня без куртки. Хотя Сорока и сельский житель, а говорит правильно, не искажает слова. Не то что Коля Гаврилов или Федя. Эти как хотят коверкают слова и ударения. Говорят: «Эва чаво сказанул!» Или: «вяревка», «небось», «испужался», «горазздый брехать-то!» Да разве все слова запомнишь? Я убежден, что Федя Губин и Коля нарочно такие словечки употребляют. А когда нужно, тоже правильно говорят. Особенно со взрослыми. А вот Сорока никогда не коверкает слова. Волосы он вообще не причесывает. Они у него короткие и растут прямо. Черные, наверное, у него волосы. А сейчас на солнце выгорели. Скулы широкие, почерневшие, глаза пристальные, серые. Когда Сорока на тебя смотрит, то кажется, он наперед знает, что ты скажешь. Над переносицей две продольные морщины. Они делают Сороку старше. И эта ямка на подбородке. Кто-то камнем, наверное, стебанул. Из рогатки. Я заметил на голове несколько шрамов. Особенно один выделялся над правым ухом. По краям — точечки. Это след от скобок. Чувствуется, что Сорока побывал в переплетах. Грудь у него широкая и кулаки крепкие.
Когда Сорока улыбается, лицо его становится мягким, глаза лучистыми, а сам — такой симпатичный. Но Президент редко улыбается. Вот сидит у нас с час и еще ни разу не улыбнулся. А мне очень хочется, чтобы он улыбнулся.
Я еще раз окинул их взглядом и признал, что Гарик симпатичнее Сороки. Но Аленка посматривает на Президента с гораздо большим интересом, чем на Гарика. А тот, перехватив ее взгляд, еще больше обозлился. Чует мое сердце, что они сцепятся. Гарик вспыльчивый, оскорбит Президента, а тот ни за что не спустит. Не такой он человек, чтобы спускать. А пока они не обмолвились ни словом.
— Уезжаешь, а на танцы так и не сходил, — сказала Аленка.
— Я был, — ответил Гарик.
Аленка удивленно уставилась на него. Ей и в голову не приходило, что Гарик может без нее пойти на танцы.
— Время даром не теряешь…
— Я смотрел фильм, — сказал Гарик. — «Свинарка и пастух».
— Я думала, танцевал.
— Здесь танцуют фокстрот под пластинку «Марина, Марина…» и разводят кроликов, — сказал Гарик и посмотрел на Сороку.
Президент невозмутимо молчал. Тогда Гарик добавил:
— Правда, какие-то бездельники каждый вечер на острове пляшут вокруг костра, наподобие дикарей… Кажется, этот танец называется «Не ешь меня сырую…».
Аленка фыркнула и посмотрела на Сороку, который все так же молча сидел на табуретке. Пальцами он барабанил по коленке. Лицо спокойное, даже равнодушное. Словно Гарик разговаривает на языке, который ему непонятен. А Гарика это молчание еще больше подхлестнуло.
— У дикарей — их племя, кажется, называется «мяу-мяу» — есть вождь, который страдает манией величия… — продолжал он. — Он требует, чтобы ему все поклонялись, как идолу… Кто не хочет поклоняться, того сбрасывают с острова вниз головой… У вождя какое-то птичье прозвище… То ли Воробьиный Нос, то ли Сорочинская Ярмарка… Только не Соколиный Глаз…
Аленка, она сначала смеялась, а потом перестала, уселась на кровать и с удивлением смотрела на Гарика. Ей было неприятно, что он оскорбляет Сороку. Я ожидал, что Президент встанет и врежет Гарику в ухо. Но Сорока был удивительно спокоен. Все так же барабанил пальцами по колену и смотрел в окно. Уж не оглох ли? Вот он повернул голову к Гарику, посмотрел на него. Не со злостью, с любопытством. Чуть заметно улыбнулся; пожалуй, Гарик не разозлил его, а насмешил.
— Каков нынче улов? — миролюбиво спросил он, но Гарик так и подскочил.
— Пять лещей по два килограмма взял, — с вызовом сказал он. — Не веришь — можешь посмотреть.
— Верю, — ответил Сорока.
Мне захотелось взглянуть на лещей.
Они лежали возле палатки, на траве. Черные пятнышки глаз, обведенные белым кружком, еще блестели. В нескольких местах на боках сквозь слизь краснели царапины. Лещи были широкие, огромные. Один из них медленно раскрыл желтоватый рот и снова закрыл. Я представил, как Гарик тащил его на удочку из глубины… Ну почему мне ни разу еще такие не попадались?
Аленкиного леща я в счет не принимал. Уж очень он спокойно пошел к ней в руки. Как ручной. А потом, эта большая тень под водой… Я обследовал Аленкиного леща и вот что обнаружил: на верхней губе остался свежий след от крючка. Не от Аленкиного, от другого… Этот лещ — подарок Сороки. Он ведь обещал ей. Подплыл под водой и прицепил. Аленке я не сказал, не стал ей настроение портить. Это ее первый лещ.
Когда я вернулся в дом, Сорока и Гарик стояли друг против друга. Лицо у Гарика залито румянцем, кулаки сжаты. Сорока спокоен, на губах усмешка. Аленка сидела на кровати; подобрала под себя ноги и с любопытством смотрела на них.
— Это не твое озеро! — громко говорил Гарик. — Сидишь на своем дурацком острове и сиди! А в чужие дела нос не суй!
— Не ори, — спокойно отвечал Сорока. — Лодку Гриб не получит. А капроновую сеть Коля понес рыбинспектору.
Гарик подступил еще ближе к Сороке и, понизив голос, с ненавистью спросил:
— Тебе платят за это?
— Дурак, — сказал Сорока.
Гарик стиснул зубы.
— Не вздумайте драться, — сказала Аленка.
Я думал, Гарик сейчас ударит Сороку. Но он прошел мимо него и остановился у порога.
— Проломят тебе башку!
— Пуганый, — сказал Сорока.
— Мы еще с тобой поговорим, Президент!
— Конечно, — ответил Сорока.
Гарик выскочил за дверь, но тут же снова приотворил и позвал меня.
Молча мы дошли до палатки. Вячеслав Семенович и Лариса Ивановна укладывали вещи. Багажник у «Волги» был откинут.
— Ну, как ты решил? — спросил Вячеслав Семенович. Гарик только махнул рукой и ничего не ответил.
— Собирайся, — сказала Лариса Ивановна.
Мы отошли немного в сторону, и Гарик спросил:
— Он на лодке приплыл?
Лодки на берегу не было видно.
— Набью ему морду, — сказал Гарик.
— Ты ведь уезжаешь?
— Ради такого дела можно и остаться, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Гарик.
— А как же они? — кивнул я на «Волгу».
— Они уедут.
Я ничего но понимал. Поссорился Гарик с ними, что ли? Вроде не похоже, по—хорошему разговаривают.
— Пусть смотаются к Таллин и Ригу, — сказал Гарик. — А потом приедут за мной.
— А где жить будешь?
Гарик посмотрел на меня, невесело улыбнулся:
— Не пустите?
Эх, осел же я!
— Конечно, к нам! — торопливо заговорил я. — Пустим, о чем речь.
— Пускай прокатятся вдвоем, — сказал Гарик. — Они все-таки муж и жена. А то мы все время втроем и втроем… А в Таллин в другой раз. Никуда не денется твой Таллин.
Я удивился: почему мой? Я не собирался в Таллин.
— У меня кровать широкая, — сказал я.
— У Феди буду жить, — сказал Гарик. — У них сеновал. Мне и нужно-то одеяло и подушку.
— Помоги палатку свернуть! — позвал Вячеслав Семенович.
Когда я проходил мимо, Вячеслав Семенович говорил:
— Жди нас недели через две… И зайди к ним, в Островитино… Не чужие ведь!
— Один спиннинг я возьму, — отвечал Гарик. — И подсачок.
— По-моему, здесь дело не только в рыбалке?..
— Лариса зовет, — сказал Гарик.
В сенях я столкнулся с Сорокой. Он с мешком в руках выходил из дома. Кто же у него в мешке?
— Здоровые лещи? — спросил Сорока.
— Во-о-о! — показал я.