— Вы что, по аршину проглотили? — спросил отец.
Мы молчали.
— Я расцениваю это как бойкот.
— Правильно, — сказала Аленка.
— Это все из-за вас, — взглянул отец на Сороку. Но тот думал о другом. Положив ложку, он сказал:
— Мы сделаем усилители… Детали и материал будут.
— Это другое дело, — ответил отец. — А то получается мартышкин труд…
— Мы вам не мешаем? — спросила Аленка.
— Хватит дуться, — сказал отец.
— Как поживает Кеша? — спросил я.
— Лапу где-то поранил… Всю ночь скулил. Я утром огромную занозу вытащил.
Аленка достала из буфета несколько кусков сахару и протянула Сороке:
— Угости его.
Президент взял сахар, подержал на ладони и отдал Аленке.
— Сама угостишь…
— Когда? — живо спросила она.
— Вот заживет лапа… — сказал Президент.
— Показывай свой чертеж, — сказал отец, отодвигая тарелки.
Аленка убрала со стола, и они склонились над смятым тетрадным листом, который Сорока достал из кармана. Мне хотелось поговорить с Президентом, я обещал Феде спросить насчет лодки, но сейчас толковать с ним бесполезно. Какую—то антенну начертил. И отец втянулся в это дело. Глядит на чертеж, улыбается.
— Послушай, Сорока, — сказал отец, — кончишь школу — поступай в наш институт. В станкостроительный.
Сорока молчит. Аленка смотрит на него.
— У меня другие планы, — наконец отвечает Сорока.
— Какие, если не секрет?
— Я не скажу, — говорит Сорока.
— У тебя способности к технике.
— А если мы установим три усилителя? — спрашивает Сорока.
— Тебе не нравится специальность инженера-станкостроителя?
— Нравится.
— Будешь изобретать новые электронные станки…
— Вас тоже уговорили стать инженером? — спросил Сорока, посмотрев отцу в глаза.
— Я сам выбрал эту профессию… — смутился отец. — И еще ни разу не пожалел.
— Я тоже сам выбрал, — сказал Сорока.
Отец встал и прошелся по комнате. Это признак взволнованности.
— Профессию я сам выбрал, это верно… Но и советами старших не пренебрегал.
— Я не хотел вас обидеть, — сказал Президент.
— Не в этом дело…
Сорока поднялся.
— Я завтра приду.
Он хотел взять чертеж, но отец сказал:
— Оставь.
Сорока переступил порог, посмотрел на Аленку:
— За уху спасибо…
И ушел.
Отец снова прошелся по комнате, взял со стола лист.
— За это сочинение, — сказал он, — я бы с чистой совестью поставил студенту наивысший балл… Он, паршивец, даже не понимает, что сделал…
— У него свои планы, — сказала Аленка.
— Характер — ого-го! — улыбнулся отец. — Из этого парня выйдет толк. Я бы, не задумываясь, взял его в институт.
— Папа, ты никогда не пожалел, что стал инженером? — спросила Аленка.
— Что еще за новости?
— А кто говорил, что в тебе пропадает археолог?
— Одно другому не мешает, — сказал отец. — Академик Павлов писал: «Лучший отдых — это смена форм труда».
— Академик прав, — сказала Аленка. — В порядке отдыха сложи из кирпичей летнюю печь. Мне надоело тут у плиты жариться…
— Мужчин полный дом…
— А что толку? — сказала Аленка.
— Ты просила меня ножи наточить? — спросил я.
— Совсем затупились…
— Так вот, сама будешь точить, — сказал я.
— Дети, не ссорьтесь!
— А тебя, папа, я очень прошу приходить обедать вовремя… Здесь нет газовой плиты, чтобы подогревать.
— Я пошел печь сооружать, — сказал отец.
Аленка сердито гремела тарелками и ложками. И чего разозлилась, спрашивается? Все ей не так да не этак. А может быть, из-за Сороки? Не обращает никакого внимания. И на остров не пригласил. «Отдашь, — говорит, — сахар, когда у медвежонка лапа заживет». А когда она заживет? И вообще при чем тут лапа?
Глава тридцать первая
Вечером на острове вспыхнул костер. Искристый дым взвился над соснами. Взошла луна. Она была бледной на фоне вечернего неба. Еще розовел закат. Синие узкие тучи неподвижно застыли вдали. Давно дождя не было. Не будет дождя — не будет грибов. Это Коля Гаврилов сказал. В нашем лесу растут подберезовики и белые. Немного отойдешь от дома — и собирай. За час можно целую корзинку набрать.
Мы сидели на старой лодке, от которой пахло гнилыми водорослями и рыбой. Отец куда-то ушел. В лес, наверное. За дождем. Аленка задумчиво смотрела на воду, в которой отражались берега, тучи и луна. Она сидела, обхватив руками колени, — ее любимая поза. Вот так же в Ленинграде садилась на подоконник и смотрела на улицу. А книжка лежала рядом. Я не знал, о чем Аленка думает.
С тех пор как Гарик поселился у нас, он стал какой-то неразговорчивый, задумчивый. Одно не забывал — рыбалку. С Аленкой они тоже мало разговаривали. И во взглядах, которые бросал на нее Гарик, была грусть. И у Аленки настроение было не лучше. Но грустили они о разном.
Синяки у Гарика прошли. Их отношения с Сорокой были странными.
Они смотрели друг на друга с любопытством, изредка обменивались незначительными фразами, но дальше дело не шло. Вражды между ними не было. Но гордость не позволяла им познакомиться поближе.
— Это правда, что они танцуют у костра? — спросила Аленка.
— Твист, — сказал Гарик.
— Поплыли к ним, — предложила Аленка.
— Если бы я знал, где вход…
— Я знаю, — сказал я.
— И молчал? — укоризненно посмотрел на меня Гарик.
— Я с Сорокой не воюю, — ответил я.
Гарик оживился: на остров наведаться и он был не прочь.
— Подкрадемся — никто не заметит, — сказал он.
— Коля говорил, у них часовой…
— Свяжем и рот заткнем!
— Спустят вас, мальчики, вниз головой, — сказала Аленка.
— И колодец у них запирается, — вспомнил я.
— Не хочешь — я один, — сказал Гарик и пошел к лодке. Я подождал, пока он найдет весла и заберется в лодку, а потом тоже поднялся.
— Один не найдешь, — сказал я. Вслед за мной подошла к лодке и Аленка.
— Я с вами, — сказала она.
Гарик осторожно стал грести. Лодка шла неслышно, весла опускались в воду без всплеска. Мне очень хотелось посмотреть, что в такое время делают на острове Сорока и его друзья. К ним кто-то приехал. Я видел, как в полдень с того берега моторка доставила на остров пожилого человека. В руках он держал рыболовные снасти. Человек стоял рядом с Сорокой и улыбался. Видно, рад, что приехал сюда. Потом я еще раз увидел, он рыбачил на деревянной лодке, неподалеку от острова. На плесе.
Остров медленно надвигался на нас. Вот нос лодки коснулся камышей. Я велел держать на сосну с обломанной веткой, которая еще выделялась на фоне вечернего неба. Раздвинув камыши, мы сразу наткнулись на вход. Он был отворен. Правильно я запомнил.
В гроте было темно, как в могиле. И лишь когда наши глаза привыкли к темноте, мы увидели в смутном колодезном квадрате кусок неба. Нам во второй раз повезло: крышка не закрыта. Я первым полез по железным скобам. Гарик — за мной. Аленка осталась в лодке.
— Вы быстрее, — сказала она.
Мы выбрались на поверхность. Тропинки я не заметил, но меж стволов мерцали блики костра. Мы старались не наступать на сучки, не задевать за ветки. Совсем близко раздался шумный вздох, затем кто-то потерся о дерево. Слышно было, как скрипела шерсть и сыпалась на землю кора. Мы с Гариком замерли на месте. Но сколько ни таращили глаза в темноту, так ничего и не увидели. Лишь потом я догадался, что это был мой тезка, лось Сережа.
До нас доносится потрескивание костра. Мы видим облитые желтым отблеском стволы, спины мальчишек. Они сидят вокруг костра. Не танцуют твист. Кое-кто лежит. Сорока привалился к толстой ели. В руках у него обугленная палка. Рядом с ним мужчина в брезентовой куртке и резиновых сапогах. Возле него лежит военная фуражка. Это тот самый, которого я видел днем. Над костром на толстой палке, всунутой в рогульки, висит большой котел. В нем бурлит уха. Я ощущаю пряный запах, сглатываю слюну. Ветерок тянет на нас. Пламя костра то удлиняется, облизывая закопченные бока котла, то укорачивается. Когда пламя взметывается вверх, кончик его изгибается в нашу сторону, а мальчишки, сидящие к нам спиной, отодвигаются от огня и дыма и прикрывают глаза руками.