Он много раз натачивал свой топор. Если ударить достаточно сильно, сам воздух истечет кровью. За долгие годы рукоять истерлась и привычно ложилась в огромные ладони. Каждая трещинка была знакома. Трудно определить, где заканчивается оружие и начинается рука. Невозможно понять, сколько…
Давай!
Он прыгнул с крыши сарая и обрушился на свою жертву. Создание вскинуло голову. Глаза его заливала чернота. Показались клыки — пустые, голодные. Охотник еще в прыжке со всей силы метнул топор. Рукоять отделилась от ладоней. Он приземлился и краешком глаза успел заметить лицо — перепутанное лицо беспомощного, ошарашенного человека. Человек еще не понял, что ему спасли жизнь. «Это не ради тебя, — подумал охотник. — Ради нее». Старый товарищ кувыркался в воздухе: дерево-металл-дерево-металл-дерево-металл… Он знал. С той самой минуты, как выпустил оружие, он знал, что лезвие найдет свою цель. Знал, какой раздастся звук, когда расколется череп ложного божка, когда улыбка его разделится надвое, мозг разлетится, оборвется вечная жизнь. Охотник знал, ведь в этом было его предназначение.
В этом всегда было его предназначение…
Эйб проснулся в Белом доме.
Он оделся и присел за столик у окон, выходивших на Южную лужайку. Стояло прекрасное августовское утро.
Я рад, что снова оказался в Вашингтоне. Мне странно писать эти строки, но, очевидно, и я не остался в стороне от сегодняшних волнений. День обещает войти в историю. Надеюсь только, что это произойдет по той причине, на которую я рассчитываю, а не из-за вспышки насилия, которую некоторые предсказывают (а другие с нетерпением ожидают). Еще нет и восьми, но я уже вижу, как толпы стекаются через Эллипс прямо к монументу. Сколько их там соберется? Кто будет говорить, как примут слушатели их речи? Увидим всего через несколько часов. Жаль, что они выбрали именно это место. Честно говоря, здесь я испытываю определенную неловкость. Однако я удивлен, как мало меня смутила ночевка в собственном кабинете. Полагаю, это вполне логично. Ведь именно здесь, в этой самой комнате, я вписал свое имя в историю и передал страну потомкам. Надо послать президенту Кеннеди записку с благодарностью за гостеприимство.
II
Утром 21 апреля 1865 года траурный поезд Авраама Линкольна выехал из Вашингтона и отправился в Спрингфилд, где находился дом президента.
В пять минут девятого утра поезд «Линкольн Спешиал» отправился с вокзала по железной дороге Балтимор — Огайо. Тысячи людей выстроились вдоль рельс, чтобы посмотреть на девять вагонов, украшенных траурными венками. На локомотиве висел портрет покойного президента. Мужчины обнажили головы, на их глаза наворачивались слезы; женщины поникли. Солдаты, многие из которых поднялись с коек в больнице Св. Елизаветы, ради того чтобы проводить Линкольна в последний путь, вытянулись по струнке и отдали честь павшему главнокомандующему.
Двое сыновей Авраама ехали вместе с отцом. Роберт, двадцати одного года от роду, теперь уже в чине капитана, и Уилли: его гроб перенесли из временного склепа и установили рядом с отцовским. Тэд остался в Вашингтоне с Мэри. Горе подкосило миссис Линкольн, она до сих пор пребывала в Белом доме. За тринадцать дней поезд прошел тысячу семьсот миль на север с остановками в крупнейших городах. В Филадельфии триста тысяч зрителей толкались в толпе, лишь бы взглянуть на тело погибшего президента. В Нью-Йорке пятьсот тысяч человек выстроились, чтобы посмотреть на Эйба. Среди других за процессией наблюдал шестилетний Теодор Рузвельт. В Чикаго сотни тысяч столпились вокруг возвышения, на котором был установлен гроб с надписью: «Верен правому делу — мученик, отдавший жизнь за справедливость».
Вдоль путей, по которым шел поезд, собралось более двенадцати миллионов человек. Еще около миллиона отстояли очередь, чтобы увидеть тело президента в открытом гробу.
В четверг, 4 мая 1865 года, целое море черных зонтиков укрывало опечаленных зрителей от палящего солнца. Гроб Эйба запечатали и на катафалке, запряженном шестеркой белых лошадей, отвезли на кладбище Оук-Ридж.
Епископ Мэттью Симпсон читал трогательный панегирик «Спасителю Союза». Среди других слушателей стоял бледный мужчина в темных очках. На руках у него были перчатки, он прятался от солнца под черным зонтиком. Этот мужчина не умел плакать, но острее любого из спрингфилдцев испытывал в тот день чувство потери.
Солнце село, люди разошлись, а Генри все стоял у дверей склепа, куда поместили саркофаги Эйба и Уилли до сооружения постоянной гробницы. Он охранял покой того, кто сорок лет был ему другом. Охранял человека, который спас страну от порабощения и развеял тьму. Генри провел у склепа всю ночь: то молчал и думал, то читал записки, оставленные у решетки гробницы среди цветов и памятных подарков. Один листок особенно понравился Генри. Там было написано: «Я — враг тиранам, друг своей отчизны!».[63]