У Сергея под ложечкой заныло. Ему стало дурно и он побежал в сени, где стояли ведра с водой. Он окунул голову в одно из них, заодно заглатывая воду. И ему как будто полегчало. Тошнота отступила. В сени вошел Михайло и Сергея поразило его совершенно спокойное лицо. Лишь дыхание после борьбы было немного учащенным.
— Иди в хлив и вырой яму, — приказал Михайло. — Лопата в огороде.
— Счас, — у Сергея тряслись руки, его мокрые волосы падали на глаза. А ему они сейчас и не нужны были: весь свет ему был не мил. — Счас, — повторил он, — только перекурю…
— Ты шо, курва, полохаешься? Ты хочешь, чтобы этот свидок сдал нас ментам?
— Да он же… Он бы молчал, за такие деньги все молчат… — Сергей как бы наперед выговаривал себе пощаду.
— Иди, балакун, процювай.
Когда Сергей подошел к лежащему без движения шоферу, его снова замутило… Вырвало желчью. Стараясь не смотреть выше колен на убитого, он взял его за кирзовые сапоги и поволок в сторону сарая. В борозде, которую пропахивало тело, оставались сгустки из крови и глины.
Он разворошил сено и очистил площадку, где намеревался рыть могилу. Однако земля в том месте была с годами утрамбована до цементной твердости и ему пришлось как следует попотеть. Для себя он решил не копать глубокую могилу, но выполнить это помешал пришедший Михайло. Он был раздражен и велел рыть до глубины двух метров. И когда голова Сергея оказалась ниже бруствера, Михайло крикнул, чтобы тот кончал работу. Вдвоем они опустили труп в яму, в которую бросили берет и все, что находилось в бардачке машины: сигареты, коробок спичек, замасленную школьную тетрадку, кусок ветоши, два гаечных ключа и превратившийся в сухарь кусок белого хлеба.
Но когда Сергей собрался закапывать яму, его вновь окликнул Михайло: «Погодь, забери эту падаль отсюда…» — и Михайло ногой ворохнул сено, наваленное вдоль стены. И когда Сергей подошел и рукой откинул пласт сена, содрогнулся: из-под него выглядывала человеческая нога, обутая в домашние тапочки. Рядом лежала еще пара босых ног — мужских, с набухшими почерневшими венами… Эта была пожилая чета Чебрецовых, которую Михайло убил накануне. Он не оставлял свидетелей и при возможности их убирал…
Сергей, не глядя на трупы, перетащил их на край ямы и ногой скатил вниз, к тому, что там уже было… Его поразил тупой звук, тела уже успели залубенеть, превратившись в неодушевленное нечто.
Яму закапывал один Сергей. Он думал о себе, понимая, что он тоже свидетель и что, вероятнее всего, его тоже ждет такой же конец. И ломал голову, как незаметно унести ноги.
Заровняв место захоронения, он навалил на него сена, метлой почистил пятачок земли у дверей сарая и заровнял борозду, вспаханную телом шофера. Потом они с Михайло срубленными вишнями замаскировали стоящий в саду ЗИЛ и отправились ужинать.
Они обосновались под старой грушей, словно мирные селяне после праведного труда. Михайло ел с ножа говяжью тушенку и запивал минералкой, Сергей, после того как сжевал бутерброд со старым сыром, курил анашу, которой его угостил украинец. Никто из них не начинал разговора, они напоминали глухонемых и лишь цикады назойливо твердили миру о продолжающейся жизни.
Первым допросили сторожа дебаркадера. Следователь Вронский был дотошен: он бесконечно задавал одни и те же вопросы — в чем одет был тот «рыбак» , который разъезжал на велосипеде, какого цвета у него глаза, что было обуто на ногах, какого цвета штаны и куртка были на нем, что за удочки, какой марки фотоаппарат ну и так далее и тому подобное? Многое сторож забыл, ибо ни одной минуты не был трезв. Но вопросы пошли по новому кругу — какого цвета глаза, не было ли каких-то особых примет на лице велосипедиста, в чем он был одет, и — пошло и поехало. Наконец, сторож распсиховался и наотрез отказался отвечать. Вронский вытащил из стола уголовный кодекс, полистал его и показал своему визави статью, в которой говорилось о пособничестве террористам. И ногтем подчеркнул строку: лишение свободы от трех до двенадцати лет. После этого допрашиваемый пришел в себя и обрел безукоризненную дикцию и превосходную память. Вспомнил, что фотоаппарат был «Зенит» , что на бейсболке, с левой стороны козырька, красовалась олимпийская символика — «бумеранг с какой-то круглой хреновиной». И даже припомнил то, что и для более внимательного наблюдателя могло бы остаться незамеченным: веко правого глаз велосипедиста было приспущено больше, чем левого.
Вронский, записывающий показания, с интересом взглянул на сторожа и мысленно его похвалил.
— Что еще вам бросилось в глаза? — под конец спросил он.
Задумался сторож, крепко задумался и вдруг озаренно воскликнул:
— Вот черт, он же пил левой рукой.
— Как это пил левой рукой? — переспросил следователь.
— Ну держал стакан исключительно левой рукой. Левша значит.
В коридоре, возле кабинета следователя, образовалась целая очередь велосипедистов, доставленных сюда участковыми и постовыми милиционерами с улиц города. В двух соседних кабинетах с ними работали стажеры из милицейской школы. Однако все попытки с помощью фотографии опознать велосипедиста не увенчались успехом.
Затем следствие взялось за бомжей. Их свезли в Управление из всех городских притонов и даже с центральной городской свалки, где особенно много кантовалось этого контингента. Один Вронский опросил не менее пятидесяти человек, а всего через порог служебных кабинетов УВД переступило более ста двадцати личностей без определенного места жительства. Но удача пришла от одного — Гришки Отрепьева, сборщика цветного металлолома на городской свалке. Это был некудышний, остро пахнущий нечистотами человек, лицо которого напоминало обсосанный топор, а цветом — слежавшуюся на дороге коровью лепешку.