Такие отношения в возрасте добропорядочной Прасковьи Яковлевны вообще поддерживать тяжело и невероятно вредно для здоровья. Она нуждалась в тишине и покое, а вместо этого нагружалась эмоционально, нравственно и психологически, поскольку раньше думала о дочери в превосходных степенях, а теперь убедилась, что семь десятков лет ошибалась на ее счет.
Но горше всего было то, что у бедной Прасковьи Яковлевны была отнята милость божья — в который уже раз за жизнь — обретенная свобода.
Отнятая благодать
Благодать, как понимала Прасковья Яковлевна, настает тогда, когда нет угнетения, когда розданы долги и когда, живя для себя, можно подумать о душе. Говорить об этом она не любила — считала невозможным, не позволительным касаться сокровенного в человеке. Это все равно, что срывать с него одежду — нельзя. Но думать о благодати не запрещалось, ибо в ней был смысл жизни. И чем больше Прасковья Яковлевна уставала от жизни, тем больше думала о благодати, жаждая ее и стремясь к ней.
Короче, в списке ценностей Прасковьи Яковлевны на первом месте стояла свобода, дальше чувство долга и только на третьем месте была забота о себе и о своей душе. Можно представить, как она, сердечная, мучилась, разделяя жизнь с человеком, который с ее свободой не считался, взваливал на нее долги всех поколений (детей и даже внуков), что не оставляло ей места для себя!
Прасковья Яковлевна прожила свои дни в спешке, в гонке за исполнением долга, чтобы хоть минуту выиграть для отдыха. А уж возможности для обретения свободы и для исполнения своих желаний пыталась выкраивать из остатков сил и времени. Но что-то выкроить у нее не получалось: то сил не хватало, то времени. Поэтому ее желания не сформировались в окончательной форме, не имели четких очертаний. От них осталось лишь одно томление, тоска по чему-то неясному, где-то рядом витающему, прекрасному, но несбыточному.
Она часто узнавала себя в младшей дочке, и тогда невольно сравнивала себя с нею и думала о том, что у них не совпадало. Она видела, что Любовь Борисовна стала тем, кем ей самой стать не удалось, хотя и хотелось. Как бы в продолжение ее затаенных мечтаний Любовь Борисовна выполняла свой долг по крайнему минимуму, ограничивая себя в самом естественном и насущном — например, в рождении детей. Ее младшая дочь, слава Богу, не жила под игом и на свои желания оставляла силы и время, хотя ее желания и были простенькими, но качественно иными: читать, смотреть фильмы, знать о музыке, живописи и скульптуре, развиваться самой. Любовь Борисовна точно так же любила мужа, как и Прасковья Яковлевна — стремясь стать призмочкой, через которую к ее мужу приходил бы другой мир, не тот, который способен был создать он сам. Но дело-то заключалось в том, что Любовь Борисовна изначально к выбору мужа отнеслась не стихийно, а осознанно. Если исходить из народной мудрости о том, что супруги бывают трех типов: напарники (сошедшиеся по выгоде), половинки (сблизившиеся по страсти) и суженые (породнившиеся по духу) — то Любовь Борисовна в своем муже нашла суженого, в то время как сама Прасковья Яковлевна — лишь половинку.
Вот поэтому возле Прасковьи Яковлевны крутились сытенькие младенцы-купидоны, символы смятой постели и пеленок. А Любовь Борисовну носили на крыльях мужи-архангелы, охранители души.
Оставшись одна в четырех стенах, Прасковья Яковлевна по крупицам перебирала прошлое и, глядя на него со стороны, заново оценивала.
Она находила, что после гибели родителей по-настоящему осиротела, иначе говоря, осталась внутренне одинокой, без возможности опереться на кого-либо в своих мыслях и чаяниях. Никого больше не было рядом, кто бы интересовался ею, стремился помочь из бескорыстной любви, кто бы постоянно разгонял тучи над ее головой. Может, где-то есть титаны, не нуждающиеся в такой любви, но она к ним не принадлежала — она тосковала по молчаливому взаимопониманию и по безоглядной преданности, чем были богаты ее родители и чем самоотверженно одаривали свою дочь.
Братья в счет не шли хотя бы потому, что разъехались далеко, где с трудами вживались в совсем другие заботы. Они завели свои семьи, а с ними — и новую родню. Все старое ими было отброшено и забыто, как детство.