Но все это длилось до ее возвращения в Славгород, а потом снова — платок на голову, глаза в землю, руки по локоть в работу.
Может, и неправильно так говорить, что благодать еще раз пришла к ней — именно тогда, когда она осталась одна, потому что само по себе одиночество есть наказание для человека. Но видно, для нее это наказание, при том, что дочери не забывали о ней, было менее тяжким, чем несение креста долгов и служений.
Ей было так утешно, так любо сердцу вместе с Любовью Борисовной заниматься воссозданием истории Славгорода в телевизионных фильмах, участвовать в написании книги о линкоре «Новороссийск», потом еще одной — «Наследство от Данаи». Правда, последняя — художественная. Но сколько в той книге было из рассказов Бориса Павловича, Галины Игнатьевны Ермак, да и ее, Прасковьи Яковлевны! Помнила она, как Любовь Борисовна читала на одном из их домашних творческих вечеров, где присутствовали Галина Игнатьевна и ее подруги, рассказ о депутате по прозвищу Яйцо. Это был почти документальный очерк об Иване Тимофеевиче Ермаке, муже Галины Игнатьевны, в пору, когда он исполнял обязанности депутата местных советов. Господи, какие были наивные и прекрасные времена! Только тогда люди его деятельность воспринимали всерьез, а теперь Любовь Борисовна описала свои отроческие впечатления с юмором. И они с Галиной Игнатьевной хохотали от каждого слова и только успевали промокать невольные слезы, глотать воздух и опять хохотали.
А потом Любовь Борисовна сидела тихо-тихо, а разгулявшиеся женщины вспоминали свою молодость, войну, как детей поднимали, как тайком крестили... Катя Изотова и Нина Тищенко вспоминали жизнь в Германии, куда их угоняли. После таких встреч, несмотря на их грусть, душа оживала и крепчала от чувства единения, товарищества, что все это пережито ими совместно, в одной беде-истории.
Помнила она и вечер, посвященный памяти Бориса Павловича. Как тот вечер хорошо был организован! Людям очень понравился: и молебен по усопшему батюшка отслужил, и любимые песни Бориса Павловича попели, и за столом его помянули — хорошие поминки получились. Для того и делаются они, чтобы дольше помнили тех, о ком на них говорилось.
Но вот у Прасковьи Яковлевны поселилась Александра Борисовна, и ее налаженная жизнь изменилась. Роковое сочетание помощи, получаемой от дочери, и платы за ту помощь начало свою схватку. А пока схватка длилась, рухнул у Прасковьи Яковлевны весь уклад быта, не стало условий для вольного времяпрепровождения. Ни телевизор смотреть она больше не могла, ни по дому бродить в часы бессонницы... Задвинутая в маленькую спаленку, что раньше была детской, она ночами плакала безутешно и не видела выхода для себя, чтобы прорваться к прежней независимости.
Прасковья Яковлевна забеспокоилась, подавляемая безысходностью. Она почувствовала, что антагонизм, поселившийся в ее доме, не временен, он свалились на нее навсегда — просто потому что она его уже не переживет.
О жизни рядом со старшей дочерью она старалась не говорить — не находила слов. Что значит прожить хозяйкой самой себе, а потом, потеряв силы, стать зависимой от человека, чужого по духу?! Да и по другим причинам не хотела. Пусть, думала она, Бог за все воздаст и правым, и виноватым, и ласковым, и злым.
Болезнь, впоследствии названная в эпикризе старостью, подступала к Прасковье Яковлевне незаметно и вела себя совсем не как болезнь, а как продолжение ее неудачного брака, поспешного, ошибочного — с утеснениями и обидами. Врачи рекомендовали ей жить с легкой душой, а она нагружалась тяжелыми впечатлениями от чужой жизни — той, что была ей не по нутру, что давила на нее как камешек в башмаке. Ей надо было не мучиться прошлыми ошибками да потерями и радоваться тому, что есть, а радоваться было нечему. Ей достаточно было бы простых забот о себе, покоя и простора в своем доме, возможности спать и бодрствовать в нем в любое время и возможности делать то, чего хотелось, — но все это у нее отняли. Казалось, в ее дом опять пришел каратель, который каждый день вскидывал винтовку и стрелял, — на этот раз целясь в ее висок.
Ее наития становились материальными, и чем больше дряхлела плоть, тем выше поднималась душа. Она постепенно наполнялась божественным светом, отдалялась от забот и мерок земных и превращалась в легенду. И понимала это! Она осознавала свою уникальность, ибо редко кому дано было перемолоть в своей крови столько бед, переломать и закопать их, утверждаясь в победе. В каждом прожитом дне она осиливала, одолевала бессердечие собственной судьбы и доказывала свое величие, свою соразмерность титанам, тоже сражавшимся с феноменальными испытаниями. Ей все это оказалось под силу! Тем с большим презрением относилась она к тем, кто не понимал ее масштаба и ждал ее смерти.