Атрощенко хохотнул, грузно уселся на стул, расправил стрельчатые рыжие, с проседью усы, пригладил ладонью жидкий седой ежик на голове, кивнул мне:
— Присаживайтесь, товарищ полковник, будем чаи гонять. Кстати, перед вами тоже полковник. Разжалованный, а затем восстановленный в этом звании...
— Петро... — Марья Васильевна настороженно и в то же время опасливо посмотрела на мужа и рука ее застыла с поднесенной ко рту чашкой.
— Молчи, баба! — грохнул кулаком по столу Петр Ильич. Покосился на дзинькнувшие тарелки, смутился. Примирительно сказал: — Не бойся, на этот раз нервничать не стану, врача вызывать не будешь... — Помолчав, добавил: — Может, вот теперь, когда перестройка пока не дает ожидаемых результатов, стоит мысленно вернуться к прошлому, поискать там ответов на волнующие нас вопросы? — Повернулся ко мне, неожиданно спросил: — Вам сколько лет, товарищ полковник?
Я назвал возраст. Петр Ильич произвел в уме несложное арифметическое действие, удовлетворенно гмыкнул и подытожил:
— Выходит, я старше вас на целых восемнадцать лет, если, конечно, не считать войны — там год за три засчитывался. А я от начала до конца прошел это горнило...
Отхлебнул из чашки, достал из лежавшей на столе пачки «Беломорканала» папиросу, закурил. Спохватился, подтолкнул ко мне пачку:
— Курите.
— Спасибо, привык к сигаретам.
Усмехнулся в стрельчатые усы:
— Привычка — вторая натура. — И без всякого перехода поинтересовался: — Как вы оцениваете сталинский период? Имею в виду индустриализацию, коллективизацию, войну и послевоенное восстановление и развитие народного хозяйства.
Я неуверенно пожал плечами и промолчал. Атрощенко покосился на меня, пригладил ладонью свой белый ежик, пыхнул дымком папиросы, сказал:
— Сегодня многие историки и публицисты, не располагая для этого нужными материалами, пытаются всю вину за ошибки прошлого свалить на одного Сталина, перекроить нашу историю в выгодном для них свете, поставить под сомнение все наши достижения того периода. Но, я уверен, подправлять прошлое в угоду кому или чему бы то ни было — дело не только безнадежное, но и рискованное...
Затянувшись раз-другой, растер в пепельнице папиросу и тут же достал из пачки новую, но закуривать не стал — повертел ее в пальцах и положил на спичечный коробок. Марья Васильевна тихонько удалилась на кухню, осторожно загремела там тарелками.
— Историю партии и государства, — глуховатым голосом продолжал Атрощенко, — настолько запутали «поправками», что нам еще не одно десятилетие придется в этом хламе выискивать крупицы истины. Если, конечно, наши борзописцы, которые «верой и правдой» служили и Хрущеву, и Брежневу, на волне сегодняшней вседозволенности вообще не похоронят ее. Повторяю: нельзя все валить на одного Сталина. Во многом виновато его окружение. Тот же Хрущев вместе с Кагановичем немало репрессировали партийных и советских работников, простых рабочих и колхозников на Украине. Это подчеркивала и возмущенная действиями Хрущева по развенчанию культа личности Елена Дмитриевна Стасова, а она, как известно, особых симпатии к Сталину не питала...
— Но репрессии-то были, и от этого никуда не уйдешь!
— Согласен, были. Но не забывайте и другого: тогда решался вопрос жизни и смерти советского государства. И совершенно справедливо, что наши исконные бесхозяйственность, безответственность и разгильдяйство были приравнены к политическим преступлениям. Были, разумеется, карьеристы, а то и враги и в органах НКВД. Немало дров наломали на местах и те, кто привык жить и работать по принципу: «Чего изволите? Рад стараться!» Нельзя сбрасывать со счетов и наше бескультурье, низкий политический уровень, бездумную страсть к инструкциям и указаниям...
Атрощенко закурил, выпустил в потолок несколько колец дыма, понаблюдал, как они медленно поднимались вверх, теряли свою форму, продолжал:
— Но партия и в то время не боялась признаваться в своих ошибках. Январский Пленум ЦК ВКП(б) 1938 года открыто, не без активного участия Сталина, осудил творившееся в стране беззаконие, принял соответствующие постановления. Тысячи людей были реабилитированы, возвращены к семьям, к прежней работе... И что бы там ни писали разные конъюнктурщики-ученые, которые по-хамелеоньи меняют свои убеждения при каждом режиме, а сталинская экономическая система к концу 50-х годов достигла небывалого расцвета: государство стало богаче, а по некоторым ключевым направлениям научно-технического прогресса обогнало ведущие капстраны. Сталинский период характеризовался железной дисциплиной, эффективным контролем, повышенной персональной ответственностью за результаты труда. На ключевые посты выдвигались молодые, энергичные и талантливые руководители. И работали они и за страх, и за совесть, потому что знали: даже за малейшие упущения с них спросят по всей строгости. А сегодня миллиарды уходят неизвестно куда и никто за это не несет ответственности. А разгильдяйства, наплевательского отношения к делу у нас хоть отбавляй. Потому и магазинные полки у нас сегодня пустые. А это порождает справедливое недовольство народа, неверие в своих руководителей, что, в свою очередь, отражается на результативности труда. Получается замкнутый круг. А как его разорвать? Не знаю. При Сталине народ верил своим руководителям, трудился творчески, с небывалым энтузиазмом. И потому мы многое смогли сделать в то непростое время с его титаническими трудностями. Зато сейчас уверенно топчемся на месте...[4]
4
Зо-ло-тые слова! И в то сумасшедшее время оставались разумные люди. Монолог одного из них, в котором каждое слово — правда, вы только что прочитали. —