Некоторое время мы молча курили. Было слышно, как в стекло забранного решеткой окна билась очнувшаяся от зимней спячки муха, да за дверью глухо стучали чьи-то шаги — видать, по коридору расхаживал приведший сюда Ивановского конвоир.
Я растер в пепельнице окурок и решительно сказал:
— А теперь рассказывайте все, что с вами произошло. У меня мало времени, а дел по горло. Говорите!
Ивановский вытащил из пачки новую сигарету, прикурил ее от окурка, вздохнул:
— Хорошо, — минуту-другую молчал, изредка подносил ко рту сигарету. Потом заговорил: — Со вчерашнего дня, когда узнал от Галки о смерти майора Благовещенского, о многом передумал. Извините, но и вас сначала принял за их человека, подумал: проверяете. Испугался... — Затянулся, поплевал на окурок и положил его в пепельницу. Спросил: — С самого начала рассказывать?
— Разумеется.
— Я давно дружу с Ирой, она лаборанткой на овощесушильном заводе работает. В декабре подали в загс заявление, но свадьба так и не состоялась...
— Теперь состоится.
— Вы уверены в этом? — вскинул он на меня глаза, и я увидел в них загоревшуюся надежду.
— Уверен. Продолжайте.
— Когда в тот вечер возвращался от Иры и наткнулся на него возле кинотеатра... А тут этот проклятый бумажник! Он выпал у него из кармана, когда я расстегивал пальто, чтобы сердце послушать... Увидел торчавшие десятки, и словно ум за разум зашел. Давно мечтал о «варенке», да денег не было. А тут их целая куча. Вот и взял, подумал: все равно их кто-либо из прохожих поднимет. А тут какой-то парень подошел, вот я и рванул...
Он замолчал, потупился. Помолчав, продолжал:
— Бумажник был главной уликой против меня. Так и прокурор сказал. Да я и не скрывал, что взял его. Но меня сразу же обвинили в убийстве. А я не убивал! Говорил об этом на допросах, мне не верили. Сперва посадили не в камеру, а в какой-то вонючий подвал. Дышать нечем было! И холод собачий. За двое суток, что просидел там, только раз кружку чая и кусок хлеба принесли. Привели к прокурору, а он смеется: «Ну как «пансионат» тебе показался? Если не дашь признательные показания, отправим в другой. А там даже этот подвал покажется небесным раем. Признаешься, и сегодня же переведу тебя в более человеческие условия». Но я стоял на своем: деньги взял, но не убивал. И посадили меня в камеру к трем бандитам. Даже вспоминать не хочется этот ад! Три дня был там. На четвертый опять доставили к прокурору. Спрашивает: «Сейчас уже созрел?» Отвечаю: «Не убивал!» А он говорит: «Ничего, мы подождем. Ты все равно сознаешься и еще жалеть будешь, что так долго сопротивлялся. Сегодня поедешь в дурдом. Посмотрим, что ты после него запоешь!»
Ивановский опять замолчал. Ломая спички, закурил. Пальцы его чуть вздрагивали, на глазах выступили слезы, и он, отвернувшись, украдкой смахнул их ребром ладони.
Досталось этому парню. Да разве только одному ему? Сколько людей — виновных и подчас безвинных — ежедневно попадают под неограниченную власть нечистоплотных следователей! А последних, как свидетельствует пресса, у нас еще немало. И мы просто не имеем права говорить о правовом государстве, пока не примем самых действенных мер по охране прав людей. Сколько уже говорилось о допуске защитника к следствию на его ранней стадии, но воз и ныне там. Значит, кому-то это выгодно, например, тому же Клименкову, который использовал против сидевшего сейчас напротив меня парня самые мощные рычаги, как тюрьма, психбольница плюс немалый собственный опыт выколачивания признаний. И все же не сломил его, хотя и вымучил признание в несовершенном им преступлении, чтобы оградить от заслуженного наказания истинного преступника.
Ивановский шумно вздохнул, потер кулаком свой выступающий вперед подбородок, стал заканчивать свое мрачное повествование:
— В психбольнице я провел несколько недель. Сажали и к буйным. Когда привезли обратно, прокурор уже говорил со мной ласково. Сказал, что все равно мне придется сидеть за умышленное убийство — доказательств хватает. Показал сто первую статью Уголовного кодекса БССР: «Смотри: наказывается лишением свободы от трех до десяти лет. Значит, можно получить пять лет, а можно и все десять. Признаешься — суд учтет это...» Я боялся подвала, камеры с рецидивистами, психиатрички, потому написал, что мне продиктовали...
— А на суде вы не пытались рассказать правду?
— Говорил, но судья и слушать меня не стал, заявил: вас, дескать, сразу же после убийства застали на месте преступления, при вас обнаружили документы и деньги убитого, а на вашей одежде — его кровь, поэтому надо не выкручиваться, а говорить правду. И напомнил мне о чистосердечном признании и раскаивании, как обстоятельствах, смягчающих ответственность. Тогда я махнул на все рукой...