У корней березы стояли две литровые банки, наполненные соком. Одну из них он протянул мне:
— Угощайся.
Сок оказался прохладным, чуть сладковатым, с привкусом древесины. Отпил добрую четверть банки, похвалил:
— Добрый напиток.
— Пей еще. На днях надо будет замазать ранки берез — им скоро листья распускать. Видать, кто-то из Радчено стволы просверлил, сок заготавливает.
Иван Тимофеевич расстелил на робко зазеленевшей траве подстилку, кивнул мне:
— Присаживайся, малость передохнем. Еще два километра осталось до Мосточного, — вздохнул. — Наверное, мужики могилу уже выкопали. Завтра часов в десять привезут Валентина...
Мы присели на домотканую подстилку, я закурил. Помолчали. Иван Тимофеевич отпил из банки, поставил ее рядом с собой, заметил:
— Дождливое лето будет в этом году.
— Откуда вы знаете?
— Вон смотри, как обильно течет березовый сок. Верная примета.
Я видел и чувствовал, что Ивану Тимофеевичу сейчас очень тяжело — Валька был для него единственным сыном. Не дай бог кому-то хоронить своих детей! Это противоестественно самой природе человека — дети должны провожать в последний путь родителей, а не наоборот. Старый учитель по-мужски прятал в глубине души свое горе, старался уйти от разговоров о сыне — у него еще будет время наедине в пустом доме бессонными ночами пережить, переосмыслить случившееся. Мне тоже было нелегко, но я обязан разобраться в этой трагедии, найти причину добровольного ухода из жизни друга детства и юности, человека, обладавшего завидным мужеством, чувством собственного достоинства, никогда не шедшим на сделку с совестью. Потому и решился спросить:
— Неужели Валентин ничего не рассказывал о своих делах?
Иван Тимофеевич покосился на меня, пожевал губами и неохотно ответил:
— Представь — нет, не говорил. Он вообще уходил от темы своей работы, и я интуитивно догадывался, что не все у него ладилось. Раньше к нам нередко заезжали его сослуживцы, а потом, как отрубило, — никого!
Я осторожно спросил:
— А когда в доме перестали бывать приятели Вальки?
— В этом году никто не заглядывал. Нет, вру: немного раньше. Как-то в декабре Валентин вернулся с работы веселый, довольный, намекнул, что в его службе намечаются некоторые изменения, попросил назавтра приготовить скромное угощение, будут его сослуживцы. Но назавтра никто не приехал. Валентин вернулся поздно вечером хмурый, раздраженный и сразу лег спать. Утром встал, отказался от завтрака и поехал в отдел. Ровно неделю не появлялся. Где был, не знаю, не спрашивал. Но только с тех пор и стал замечать за ним неладное. Под Новый год он дежурил в отделе. Домой приехал к обеду, привез бутылку шампанского, предложил: «Давайте по-семейному отметим наступивший Новый год». А за столом вдруг сказал: «Знаете, Иван Тимофеевич, пока у власти Иван, мне просвета не видать!»
— А кто этот Иван?
— Прокурор района Клименков.
— Иван Клименков? Флюгер? — удивился я. — И давно он тут? Ведь раньше он работал в прокуратуре Казахстана.
— С осени прошлого года у нас. Флюгер... Вообще-то объективное прозвище вы дали ему в детстве. Дважды пришлось мне с ним столкнуться по поводу наших деревенских проблем. Скользкий, как угорь, нос по ветру держит, умеет улавливать желания начальства. Весь в отца. Тот в тридцатых годах как председатель сельсовета успешно перевыполнял процент по раскулачиванию, не один десяток трудовых семей отправил в северные края. Да и в моей судьбе Митя не последнюю роль сыграл. Впрочем, он и не скрывал, что написал в НКВД на меня донос, до конца своих дней был убежден, что действовал в духе времени, так, как от него требовала партия: помнишь его?
Дядьку Митяка я хорошо помнил. Врезался в память давний эпизод.
...На западе еще гремела война. Мы только что с матерью перебрались из сырой, затхлой землянки в приспособленную под жилье усилиями женщин баню. У меня болели ноги, ходить я не мог, поэтому целые дни проводил на лавке перед маленьким окошком. В тот день я вырезал из картошки фигуру лошади. Вернувшаяся с работы мать увидела, чем я занимаюсь, заплакала:
— Самим есть нечего, а ты картошку переводишь! Я же тебя просила... Вот позову Митяка. Да вон легок он на помине...
Я выглянул в окно. По улице и в самом деле размашисто шагал дядька Митяк. Длинные полы офицерской шинели хлестали его по голенищам сапог. Митяк раздраженно говорил семенившему рядом с ним тщедушному мужику:
— Выгрести все до зернышка! Сопротивляются — стереть с лица земли!..
Меня словно ветром смахнуло с лавки. Дядькой Митяком пугали детей...