Гермиона поднялась к себе в спальню и закрыла двери, наложив на комнату заглушающие чары. Мэнор подчинялся её магии, хотя девушка до сих пор не понимала, как устроены такие поместья, но всё западное крыло действительно было в её распоряжении. Даже живых портретов на стене не было, а единственным, кого Грейнджер могла тут встретить — это Броди, один из домашних эльфов платинового семейства.
Девушка сняла туфли и расстегнула молнию на платье. Она наивно полагала, что ей станет легче дышать, как только она избавиться от тесного одеяния, но ведь дело было далеко не в нём. Всё дело было в её поступках, в том, что кричало сердце, чего требовало её разбитое сердце, в чём нуждалась душа и как всем этим управляло её больное сознание. Ей было больно, она хотела вернуться к ненависти, но вместо этого снова шла на попятную — опять косо смотрела на невзрачное прощение, которое давалось из недр души. Чем дольше она тут находилась, тем сильнее разбивалась на новые осколки.
Солнечные лучи гуляли по бледной израненной коже, которая так нуждалась в банальном тепле, но чувствовала лишь смертельный холод. Она не смогла найти причин ненавидеть Нарциссу, хотя считала, что отчаянно будет желать смерти этой женщине после их первой встречи. Гермиона легла на пол, чтобы её дыхание выровнялось, но стало ещё хуже.
Ноги в коленях болели так, словно были сбиты в кровь, рёбра громко трещали, а сердце то начинало бешено колотиться, то и вовсе останавливалось. Шрамы вновь вспыхнули с новой силой, и Гермиона быстро сняла платье, а следом и нижнее бельё, отшвырнув его куда-то в сторону.
Бесчисленное количество мужчин, которые попадали к ней в кровать, находили Грейнджер очень красивой — она действительно была красивой. Изящные изгибы, бледная, практически идеальная кожа, еле заметные веснушки, что проступали под воздействием солнечных лучей, хорошая физическая форма и тепло, которого она не чувствовала. Гермиона часто замечала на себе мужские взгляды, но почти никогда не допускала мысли, что кто-то видел в ней что-то другое, а не просто объект сексуального удовлетворения.
Каждый раз она чувствовала мерзкое горячее дыхания Монтегю, грубые движения Гойла и несносную боль. Она выгоняла всех мужчин с квартиры, стоило только им закончить, потому что сразу же бежала в ванную и долго лежала в горячей воде, умываясь слезами. Пока все видели в ней красивую девушку — она видела в себе жертву изнасилования, которая так и не смогла никому признаться в том, что с ней сделали. Гермиона осталась для себя той девочкой, которой воспользовались, которую унизили и растоптали. В толпе взглядов она чувствовала только один — светло-голубые глаза Грэхэма Монтегю, который заставлял её смотреть на него, пока продолжал её насиловать.
Ей безжалостно оборвали крылья, сломали её, как дешёвую игрушку, а потом ещё и продолжали пинать.
Она лежала на спине, пока Монтегю что-то шептал ей на ухо. Единственное, что гриффиндорка чувствовала, кроме адской боли — это то, что он вытащил свой член из неё, кончив ей на грудь. Ей хотелось чтобы это закончилось, раз и навсегда, чтобы больше не было этой боли, чтобы она не чувствовала горячую кровь под собой и липкую сперму на себе.
— Это только начало, гриффиндорочка, — прошептал слизеринец, облизывая её лицо. — Мы ещё не закончили.
Гермиона не кричала больше, потому что на это не было сил — она мечтала отключиться от реальности, как вдруг тело сотряслось от нового приступа боли. Она дёрнулась, а потом заметила, как Гойл держит в руках острый нож в крови. В её крови, которая выступила из глубоких порезов на бёдрах. Она просто плакала — практически беззвучно, и это уж совсем не разжалобило парней, а скорее даже разозлило.
— Кричи! — взревел Грегори, нанеся ей очередной порез. — Кричи, сука! Громко!
Но она не могла — из уст срывался лишь хрип и какое-то невнятное бормотание. Грейнджер считала в голове минуты то ли пока это всё закончится, то ли пока она наконец-то не умрёт. Ей было без разницы, что случится раньше — лишь бы это прекратилось.
Лишь бы это кто-то остановил.
— Может ты татуировку хочешь, милая? — снова прошептал ей на ухо Монтегю. — Я могу тебе предложить что-то получше.
Гриффиндорка отвернулась, чтобы не чувствовать его дыхание и не слышать мерзкого шёпота, как будто бы это ей помогло.
— Ты красива, как луна, — он поцеловал её в губы. — Я думаю, что тебе следует помнить об этом.
Монтегю отобрал у Гойла окровавленный нож и надавил кончиком лезвия ей чуть ниже груди, а из её уст сорвался болезненный крик. Он давил всё сильнее, и казалось, что вот-вот он проткнёт ей лёгкое. На секунду в голове промелькнула мысль поддаться вперёд, чтобы нож просто пронзил её, и она скончалась, но парень начал выводить ножом рисунок. Аккуратно, старательно и сосредоточено, будто бы сдавал зачёт по истории искусств.
— Это полумесяц, — самодовольно объявил Монтегю. — Носи его с достоинством, крошка. Помни, как тебе было хорошо. Помни, как нам с тобой было хорошо.
Он рассмеялся, и этот мерзкий смех перемешался с её слезами и вскриками. Гермиона чувствовала, как падает в самое жерло вулкана, как её окровавленное тело со скоростью света катится в Ад, с которого выбраться уже невозможно.
Как внезапно стало тихо — Монтегю и Гойл пропали, осталась только Грейнджер, боль и кровь. Девушка сглотнула и постаралась перевернуться на бок, чтобы попытаться встать, но сил не было. Её тело дрожало, а конечности начинали постепенно отказывать. Она на миг закрыла глаза, а когда открыла, то закричала с новой силой, будто бы её связки не были порваны.
Перед ней лежали окровавленные тела родителей. Руки отдельно от тел, и голова Хизер валялась дальше. В груди отца была огромная дыра, что Гермиона даже видела, как бьется его сердце, а лёгкие делают последний вздох. Её родители умирали прямо на её руках, а точнее отец — последний удар сердца, и последний вздох.
Она протянула руку, чтобы коснуться тела мужчины, как в нос ударил аромат полевых цветов и весенней свежести.
Темнота, боль, пустота. Это с ней навеки — она сломана, она упала на острые скалы, что насквозь пронзили любящее сердце. Она, как Алекста, была готова на любую жертву, на любое прощение, но этого никто не оценил — её отправили в Ад, длинною в жизнь.
— Открой глаза! Очнись, Гермиона!
Она чувствовала, как чужие руки трясли её за плечи, как вторгались в её сон, как чей-то голос пытался отвоевать её у костлявых лап очередного кошмара, но не получалось. Гермиона продолжала лежать на холодном каменном полу Выручай-комнаты рядом с телами мёртвых родителей и молить о смерти. Возможно, что именно так люди умирают во сне, а она и не против. Слишком больно ей давалась жизнь, а сил остановить весь этот ужас у неё больше не было.
— Открой глаза! — кто-то больно ударил её по лицу, но даже это не помогло. — Смотри на меня! Проснись!
Тут больно, но тут и подкрадывается какое-то спокойствие. Может быть, это было её судьбой — умереть тогда, и она бы больше не знала боли? Грейнджер хотела раз и навсегда уйти, встретить своих родителей на вокзале Кингс-Кросс, чтобы этот Ад остался позади, чтобы все шрамы исчезли, и больше не было никаких кровавых следов на руках. Ей давно пора попрощаться с тем, что Гермиона привыкла называть своей обыденной жизнью — люди не в силах такое выдержать, да и она не выдержала. Разве её сумасшествие — это нормально?
Кто бы только знал, как далёко она зашла в попытках самолечения.
— Открой глаза, я прошу тебя! — сильные руки до боли сжали её плечи. — Пожалуйста, Гермиона!
Она переоценила не только любовь, но и собственные силы. Душа постепенно отделялась от тела — Грейнджер чувствовала, как сердце замедляется и вот-вот остановится. Огонь под ногами начал сменяться холодной водой, а боль отступала — так касается Смерть, она уже такое когда-то чувствовала. Её история может сейчас закончиться, и это больше не пугало. Ей казалось, что она смогла сделать всё, к чему так стремилась, чего так хотела достичь, пусть и не все нити были сожжены.