Гермиона сама загнала себя в клетку, сама стала жертвой собственного плана, а теперь не знала, как быстро убраться отсюда. Единственное, что она понимала — это то, что снова будет больно, снова понадобится много лет, чтобы хотя бы немного сгладить то, что она разворошила в себе. Раны не кровоточили, а начали гнить.
— Я должна тебя ненавидеть, — прошептала Грейнджер, оказавшись в саду Мэнора, где в беседке сидел Драко. — Но почему мне так сложно это даётся?
Девушка внимательно пригляделась к парню, который читал новый выпуск «Ежедневного Пророка» и пил кофе. Сегодня Малфой выглядел значительно лучше, будто наконец-то смог выспаться за всё это время. Он был одет в костюм, и Грейнджер подметила, что не видела его в таком виде за всё то время, сколько они были под одной крышей. В нём снова читалось то, кем он был.
Гермиона наклонила голову, но тут же заставила себя отвернуться, но было поздно, потому что их глаза успели пересечься. Малфой незатейливо помахал ей рукой, а Грейнджер от этого движения аж передёрнуло — это был такой нетипичный жест. Он был слишком тёплым и дружеским — таким чужим для Драко, для этих стен, для их взаимоотношений.
Девушка чертыхнулась себе под нос и направилась в сторону дома.
— Избегаешь меня? — Драко неожиданно появился перед ней. — Что я в этот раз сделал не так?
— Дай мне пройти, — Гермиона постаралась обойти парня. — Мне нужно работать, а не шляться по саду.
— Я же извинился за это. Могу ещё раз извиниться.
— Не утруждай себя, — фыркнула Грейнджер. — Дай мне пройти, Малфой.
— Не хочешь прогуляться со мной?
— Нет! — категорично ответила она. — Я не хочу гулять с тобой. Я не хочу говорить с тобой. Я не хочу сейчас тут играть с тобой в «лучших друзей». Мне всё это неинтересно и неприятно, если ты ещё этого не понял.
— Я просто…
— Прекрати себя вести так, будто бы тебе есть какое-то дело до меня. Прекрати фальшивить и строить из себя беззаботного Малфоя, когда на самом деле ты гниёшь изнутри. От тебя никто не требует этого театра, так для кого ты стараешься?
— Для себя, Грейнджер. Или ты предлагаешь мне каждый день напоминать себе о том что я пережил? — он смотрел в её глаза. — Мне никогда не забыть того, что я увидел в спальне своего сына. Мне никогда не отделаться от этого чувства гниения, как ты выразилась, но неужели я теперь должен закопать себя? Ты — сильная, а я не хочу уступать тебе.
— Что?.. Я не…
— Я знаю, что ты пережила, но вот ты стоишь передо мной, и ненавидишь меня. В тебе есть силы на эту ненависть. В тебе есть силы идти дальше, переступая через всё то дерьмо, что с тобой случилось.
— Дай мне пройти, — Гермиона оттолкнула Драко в сторону. — Завтра суд и мне нужно работать.
Она забежала в дом, и быстро поднялась в свою комнату, запутываясь в собственных ногах. Её тело пробила дрожь, а по коже пробежали мурашки. Это всё походило на очень плохо поставленный фильм, с плохими сюжетными ходами и отвратительной актёрской игрой. Грейнджер даже не хотела думать о том, что Малфой хоть на секунду мог быть искренним в своих словах — ей было предпочтительнее думать, что это новый способ издевательства над нею.
И пусть Гермиона знала, что на дне души хранилось несколько пыльных воспоминаний о том, что Малфой может быть другим, что он способен на искренние чувства, но от этого было больно. Она слышала в голове отголоски давнишнего разговора, голоса слизеринца, что так трепетно рассказывал о том, как болит его душа. А Грейнджер слушала это, начиная ненавидеть его ещё больше за то, что он может быть лучше, но с ней даже не пытался быть таким.
Холодная постель приняла её в свои объятия, и на миг показалось, что жизнь обрывается. Гермиона просто поддалась свободному падению, желая закрыть глаза раз и навсегда, но это было только призрачной мечтой. Она давно смирилась с тем, что смерть была лучших исходом для неё, потому что это всё наконец-то прекратилось бы.
Ей твердили о том, что она такая сильная, но сама же Гермиона считала, что она — трусиха. Ей было всегда страшно сделать тот самый последний шаг, чтобы перешагнуть через грань, и одним махом убить себя и своих внутренних бесов. Да, когда-то она всё-таки была близка к этому, но Забини оттащил её от края Астрономической башни, зарядив больную пощёчину по бледному лицу. Он пообещал, что будет с ней до последней выцветшей страницы — это было так громко, а потом он тоже был вынужден бежать.
Гермиона закрыла глаза, но судороги заставляли её содрогаться и не позволяли уснуть, будто бы организм хотел, чтобы она чувствовала эту боль, чтобы случайно не нашла способа забыться.
— Милая моя, — Грейнджер почувствовала прикосновение тёплых рук к своему лицу, — как бы я хотела тебе помочь… Моя хорошая…
Девушка открыла глаза и увидела перед собой свою мать. Миссис Грейнджер стояла перед дочерью на коленях, поглаживая её волосы. Впервые за много лет Гермиона видела женщину во сне живой, без кровавых пятен на белом платье и с улыбкой на лице. Это был хороший сон, но Гермионе было от этого ещё страшнее, потому что она боялась, что в любой момент всё вспыхнет ярким огнём.
Её сознание с каждым разом придумывало всё изощреннее игры, причиняя несносную боль. Гермиона прикусила губу, не решаясь ответить матери, и всё ожидая, что сейчас что-то произойдёт, но миссис Грейнджер продолжала гладить её волосы и ласково смотреть на свою дочь.
— Это сон, — сквозь ком в горле выдавила девушка. — Мерлин, как же мне давно не снились такие сны… Мне никогда не снились такие сны, мам… Я так сильно скучаю по тебе, мамочка…
Она крепко обняла женщину, и могла поклясться, что почувствовала тот самый вишневый аромат её шампуни. Гермиона расплакалась, пока миссис Грейнджер что-то тихо приговаривала, успокаивая её. Никогда гриффиндорка не позволяла себе плакать при родителях, но ведь это был сон. Она могла позволить себе эту слабость хотя бы во сне, потому что больше была не в силах вынашивать всё это дальше.
— Мам, почему я всё это должна переживать? — её тело сотрясалось из-за слёз. — Я ведь не стальная, я больше так не могу… Каждая минута кажется мне последней, будто бы я вот-вот умру…
— Поговори со своим сердцем, милая, — миссис Грейнджер отстранилась от дочери. — Оно ведь так рвётся, просится тебе что-то сказать, но ты игнорируешь его.
— Потому что я знаю, что оно мне скажет. Я не могу позволить ему этого — это заставит меня отступиться, но ведь уже так поздно… Мам, если бы ты только знала, что я натворила. Мне так стыдно, если я ещё способна на это.
— Я знаю, моя хорошая, но это не отменяет того, что я люблю тебя… Просто отступи сейчас, пока ты не уничтожила себя полностью…
— Почему ты не приходила ко мне раньше?
— А почему твоё сердце прежде не пыталось вырваться из оков, Гермиона?
Она попыталась ответить, но не смогла и слова выговорить. Стало больно, словно вместо крови по венам растекалась раскалённая лава. На глазах проступили слёзы, а образ матери перед глазами начал рассеиваться, как туман.
— Остановите эту боль!
Сон превратился в темноту, но вот боль не отступила. Гермиона продолжала чувствовать жжение по телу. Ей хотелось открыть глаза, но вместо этого острые ногти впились в кожу, а из уст сорвался непонятный крик. Она прежде уже переживала подобные приступы и знала, что просто так ей не проснуться — это либо будет больно и долго, либо ей нужна чья-то помощь.
Это была одна из тех причин, по которой хотелось остановить не только боль, но и всю жизнь.
— … меня? — к сознанию начал дорываться чей-то голос. — Открой глаза, Грейнджер!
Холодная струя воды окатила её с головы до ног. Это немного отрезвило и притупило боль, но она всё ещё не могла открыть глаза, будто бы кто-то ей мешал, и она знала кто, а точнее «что» — это паника.
— Ты в безопасности, Грейнджер, — холодные мокрые пальцы коснулись её лица. — Открой глаза.