— Ты просила дать разрешение на визит в Мэнор тех, с кем встречался Малфой на кануне смерти Астории и Скорпиуса, — монотонно и ровно сказал Гарри. — Тео и Пэнси. Дафна Гринграсс. Терри Бутт. Ты не подала ещё одно прошение, Гермиона.
Теперь она понимала, что Гарри действительно знал и видел куда больше, но просто продолжал наблюдать за этим со стороны. Он просто хотел её спасти, несмотря ни на что, потому что обещал ей это спасение, даже ценой собственной жизни.
— Ты знал, — она сглотнула и опустила глаза.
— Я сомневался до сегодняшнего дня, — Поттер протянул ей руку. — Все наши действия имеют свои последствия, но ничего с этим не поделать. Иногда я делаю вещи, которые не должен.
— Тогда тебе не обязательно протягивать мне руку. Я пойму тебя, Гарри. Я бы не протянула себе руку.
— Поэтому это делаю я, Гермиона. Мы всё ещё можем уйти.
— Когда много думаешь о нём, видишь его, живёшь с ним, начинаешь вроде чувствовать его изнутри, — томно начала Грейнджер. — Перестаёшь постоянно его ненавидеть, как ни трудно в это поверить. Потом даже начинаешь беспокоиться, хочешь уделить ему внимание. Возможно, что именно это и есть любовь, а возможно, что это моё безумие вырвалось наружу. Я не уйду, Гарри.
Это было тяжело, но они поговорили. Столько недосказанностей ещё осталось, но они уже казались не столь важными, потому что Гермиона рассказала то, с чего всё началось, и на чём закончилось. Единственным не угасающим чувством, которое у неё было — это любовь. Очень своеобразная, почти такая же, как и у самого Малфоя, но это была она. Их любовь должна была быть с ароматом полевых цветов и весенней свежести, но всё было иначе. Там были слёзы, кровь, шрамы, ссадины и постоянная душная боль — у них никогда не было просто и легко.
— Я бы хотела побыть одна, если ты не против, — Гермиона снова посмотрела ему в глаза. — Я очень устала.
— Конечно. Тебе стоит отдохнуть.
Он мог сейчас уйти навсегда, прислушавшись к шёпоту совести, но Грейнджер знала, что он послушает сердце, потому что это — Гарри Поттер. И нет, она вовсе не собиралась пользоваться его добротой, потому что готова была сдаться хоть сейчас. Возможно, что когда придёт время, то ей ещё придётся уговорить Гарри сделать последний ход в этой партии.
Двери закрылись, а Гермиона осталась наедине с образовавшейся внутри пустотой. Ею овладело странное безразличие — она больше ничему не удивлялась. Вокруг была лишь звенящая тишина, как на дне самого глубокого океана. Девушка села в кресло, где сидел Гарри, тупо уставившись в одну точку, проведя в неизменной позе несколько часов. В голове не было никаких мыслей, сердце не вырывалось из груди, а руки больше не дрожали. Лишь разгорячённые шрамы напоминали о том, как было больно во время разговора с Гарри, но и этот пожар вскоре потух.
Осталась только Гермиона, которая смогла принять свою боль. Не то, чтобы теперь можно было переворачивать страницу, заявляя, что дальше всё будет хорошо, но и это чувство было ново. Казалось, что в неё спустили целую обойму пуль, но они не прошли навылет, а остались внутри, затыкая дыры. Будто бы сами же спасали от смертельных ранений — сомнительный, но всё же способ выжить.
Она просидела так до позднего вечера, после чего переоделась и посмотрела на себя в зеркало. Было видно, как изменилось её лицо — это было вовсе не из-за возраста, это была постоянная боль. Пустые карие глаза, сухие искусанные губы, тёмные круги под глазами, слишком выпирающие ключицы и неестественно мертвецки-бледная кожа. Если бы Гермиона уделяла себе намного больше внимания, как это было в Америке, то и сейчас бы она выглядела лучше. Девушка сосредоточилась на том, что чувствовала, а не на том, как выглядела.
Красное атласное платье ниже колен на тонких бретелях. Лакированные чёрные лодочки и серебряная цепочка на шее с кулоном в виде полумесяца. Так не одеваются для того, чтобы спуститься на первый этаж семейного поместья чужой семьи, но Гермиона знала, куда направляется. Она сжала палочку в правой руке и выдохнула, когда оказалась перед большими запертыми дверями. Не было дрожи в ногах, только левое предплечье немного побаливало — оно и не удивительно, ведь тот кинжал не был простым. И даже, если бы Грейнджер когда-то решилась убрать все шрамы со своего тела, то один бы всё равно остался навсегда.
В Англии на неё вывалились все воспоминания, но оставалось ещё одно, которое странным образом покорно дожидалось своей очереди в самом углу настежь открытого шкафа. Гермиона решила не дожидаться, пока и оно решит внезапно выползти, оглушив битой по голове. Раз вся игра теперь шла наперекосяк, то что мешало ей играть не по правилам, тем более, что Грейнджер сама их прописала.
Белые деревянные двери распахнулись, открыв её взору ту самую гостиную Малфой-Мэнора, в которой точно так же остался кусочек её души. Ещё один незапланированный крестраж, который не смог прижиться в этом мире, как и все предыдущие.
Тут сделали ремонт, и уже ничего не выглядело так, как в тот день, но этого и не требовалось. Гермиона и без этого всё отлично помнила, и казалось, что до сих пор видела лужицу собственной крови посреди комнаты. На потолке была новая люстра — намного меньше, чем та, которую Добби обрушил на Беллу, но тоже весьма красивая. В камине не горел огонь, и скорее всего, что сюда даже никто не заходил — слишком пусто тут было. Гостиная казалась стерильной и необжитой.
— Я знал, что ты рано или поздно придёшь сюда, — за спиной появился Малфой. — Обычно эти двери были закрыты, но я попросил эльфов больше не закрывать их с тех пор, как ты переехала в Мэнор.
— Почему ты тогда нас не сдал? — она не повернулась к нему, приблизившись к камину. — Ты точно знал, что это мы.
— Я не сдал тебя, Грейнджер, а на твоих дружков мне было плевать.
— Я так ждала этих слов от тебя тогда. Всех этих слов, что были сказаны мне потом, Малфой, — Гермиона почувствовала, как глаза защипало от слёз. — Я стою сейчас тут, в гостиной, где твоя тётка вырезала на моём предплечье гнусное напоминание о том, кто я такая. Спустя много лет после всего, что со мной случилось. В платье ненавистного цвета, с кулоном на шее в виде полумесяца, потому я — красива, как луна.
— Ты смело можешь считать себя победительницей.
— Нет, — она провела пальцами по белой пустой вазе. — Это совсем не так, Малфой. Жизнь для ненависти коротка, но я всё равно тебя ненавидела. Мне говорили, что нужно видеть свет в конце тоннеля, а я видела лишь адское пламя. Я летела в ад и наслаждалась этим полётом. Ты всё ещё уверен в том, что я — победительница?
— Того, кто способен любить всё ещё можно спасти, Грейнджер. Твоя душа очень красива, несмотря на то, что изранена, — Драко подошёл к ней вплотную. — Я не хотел, чтоб это случилось с тобой. Я презираю грубость.
— Тоже, но разве совершать убийства — это не грубость?
— Я всегда буду виноват. Не перед небом или законом, а перед тобой. Но и ты лучше остальных знаешь, что любое убийство совершается во имя чего-то.
Она задала этот вопрос не ему, а себе, но Малфой снова принял всё на свой счёт. Гермиона повернулась к нему лицом, чтобы в очередной раз утонуть в омуте его серых глаз, давая своему сердцу свободу, в которой оно так нуждалось. С ней случилось уже достаточно всего, что доказало никчёмность жизни и желания ненавидеть — времени осталось слишком мало для того, чтобы перечить своим чувствам.
Суд, который должен был стать ключевым звеном в её плане — станет последним, а после она уедет в Америку и сделает то, на что не решалась все эти годы. Гермиона так боялась лишиться своих воспоминаний, но убедилась в том, что лучше не узнавать своё отражение, чем всё время ждать нового удара в самое сердце. Ей больше не нужна эта память.
— Боюсь, что оправдать убийство собственных родителей я не смогу, Малфой, — она сжала руки в кулаки. — Для этого нужно то, чего у меня нет.
— Что бы ты сделала, если бы перед тобой была моя мать, а где-то остались твои родители, связанные прочными нитями. Жизнь на жизнь, Грейнджер. Выбрала бы ли ты мою мать, пустив своих родителей в расход?