И вот гриффиндорка стояла посреди пустого кабинета Защиты от Тёмных искусств, пока весь Хогвартс спал. Даже портреты перестали перешёптываться между собой, уйдя на покой до первых солнечных лучей.
— Доброй ночи, Гермиона, — у неё за спиной появился знакомый силуэт. — Я очень взволнован твоим письмом. Что случилось?
— Здравствуйте, профессор, — гриффиндорка медленно повернулась, но не решалась посмотреть в глаза мужчине. — Мне нужна Ваша помощь.
— Конечно. Что случилось?
Сердце громко забарабанило в груди, а ладони вспотели. Она начала сомневаться в том, что поступила правильно, когда решила написать письмо с просьбой о встрече Римусу, но больше никому не могла поведать о своей проблеме.
— Я больше не могу вызывать Патронус, — совсем тихо протянула Гермиона. — У меня просто не получается.
— У тебя что-то случилось? — Люпин сделал шаг к ней, но Грейнджер инстинктивно отпрянула назад. — Ты расскажешь мне?
— Нет. Я просто хочу знать, как можно снова вернуть свой Патронус.
— Самое светлое воспоминание…
— Нет! — вскрикнула Гермиона. — Нет больше никаких светлых воспоминаний. Нет больше ничего светлого, профессор!
Она снова начала плакать, а низ живота ныл из-за непрекращающейся боли. Гермиона чувствовала дрожь в ногах, но пыталась держаться из последних сил, чтобы не рухнуть на пол. Ей так хотелось верить в то, что в ней осталось хоть что-то от света и добра, пусть это будет хотя бы Патронус.
— Существует легенда, — начал Римус, не отводя глаз от своей бывшей ученицы, — что волшебник в силах вызвать Патронус не только с помощью светлых воспоминаний, но и под натиском боли. Считается, что когда боль внутри приравняется энергии тысячи солнц, то волшебник сможет вызвать Патронус с просьбой о помощи своему самому близкому человеку. Я в эту легенду не верю, потому что никогда ничего подобного не видел. Мне кажется, что это из разряда сказок…
— Что же, спасибо за помощь, — Гермиона направилась к двери.
— Если ты нуждаешься в помощи, то я…
— Нет! До свидания, профессор.
И кто бы мог тогда знать, что это не простая легенда? Сначала в ней плескалась ненависть, что была равна энергии тысячи солнц, которая крушила на своём пути всё подряд. А теперь сокрушающей была её боль, которая стала просто неподвластной.
Её выдра, которая так много лет не появлялась, мчалась в унылый и грешный Лондон к человеку, которого Грейнджер не должна была помнить, но ведь её душа ничего не забыла. Даже под самым сильным Обливиэйтом Гермиона знала, что во всём белом свете был только один человек, способный её принять и протянуть руку.
— Помоги мне, Гарри! Останови эту боль…
========== Глава 27 ==========
Человек начинает понимать жизнь только тогда, когда начинает думать о смерти.
Январь, 2009.
Она была сломана, что бы там не говорил ей Рольф.
Он не признавался ей в правде, а она не стала спрашивать больше одного раза, потому что это было бессмысленно. Гермиона больше ему не верила — ей даже не хотелось слышать его голос, а он в ответ просто сдал её на растерзание психотерапевту. Девушка лишь усмехнулась своему жениху, когда тот привёл её на приём к человеку, который отучился в университете пять лет, чтобы потом ковыряться в мозгах другого человека.
Саламандер считал, что это единственный выход из сложившейсяситуации, пока Гермиона знала, что единственное спасение для неё — это правда. Она так думала.
— Как ты себя чувствуешь, Гермиона? — девушка, сидящая напротив неё, прокашлялась и зашуршала листками нового блокнота. — Что тебе снилось сегодня?
— Ты всё время задаёшь мне одни и те же вопросы, Скарлетт…
— Меня зовут Сара, — мягко поправила её девушка. — Это моя работа, я должна понимать, как меняется твоё состояние.
— Сара… — задумчиво протянула Грейнджер. — Мне всё время хочется назвать тебя «Скарлетт». Ты не знаешь почему так?
— Может быть, у тебя есть знакомая с таким именем?
— Может быть… — Гермиона начала хрустеть пальцами. — Я бы тебе обязательно рассказала об этом… Если бы я помнила об этом! Как я могу тебе что-то рассказать, когда я ничего не знаю о себе!
Всё чаще в ней вспыхивала неконтролируемая агрессия, но девушка даже не пыталась с ней бороться. Она больше не искала причин и факторов, которые провоцировали её на эту раздражительность, потому что сил не было. И больше всего её душа страдала из-за того, что она медленно начинала ненавидеть своего самого близкого человека. Гермиона слышала девичьи крики, что доносились из бетонных камер её сознания, и они проклинали Рольфа.
Ненавидеть того, кого должна любить — это тоже ранит. И Грейнджер была прекрасно осведомлена в том, какие шрамы оставляют такие раны.
— Ты пережила сильный стресс, — Сара встала со своего места. — Это нормально, что часть твоих воспоминаний заблокировала после пережитого. Потерять своих родителей…
— Я не верю в этот бред! Не верю, слышишь?! Рольф придумал какую-то детскую сказку, скрывая от меня что-то очень важное! Он придумал мне какую-то дурацкую версию безоблачной жизни, но не учёл, что так не бывает!
Она схватилась за голову, словно это могло помочь удержать там всё родившееся безумие. Голоса становились громче, а левое предплечье больно жгло. Гермиона не слышала собственного голоса, не говоря уже о голосе Сары. Её бросило в жар, колени задрожали и перед глазами всплыли далёкие забытые образы. Ей хотелось броситься навстречу им, чтобы расспросить о том, что тревожило, но между ними была большая пропасть.
Был момент когда Гермиона сдалась и просто поверила в своё безумие, но сейчас ей было проще увидеть это безумие в глазах всех остальных. Они смотрели на неё, мягко намекая на то, что она больна, пока сами не особо отличались от неё. У неё отняли что-то очень важное, надеясь на то, что она не заметит пропажу.
А Грейнджер не просто заметила, но и почувствовала. Внутри неё не хватало огромного фрагмента жизненного пути.
— На сегодня приём окончен! — рявкнула Гермиона и поспешно покинула кабинет Сары.
Теперь она была уверена, что зима ей не нравилась. Постоянный холод, неутолимое желание почувствовать тепло, и сильные морозы не только на улице. Гермиона укуталась в свой вязаный шарф оранжевого цвета и ускорила шаг, чтобы побыстрее оказаться дома. Всё, ради чего она так спешила — это диван на первом этаже и плед, но никак не расспросы Рольфа, а они обязательно будут.
Внезапно её шаг замедлился, а реальность начала рассеиваться в тоннах домыслов и размышлений.
Мог ли Рольф быть преступником? Почему-то это слово так сладко осело на её языке, и казалось, что Гермиона буквально чувствовала его вкус. Оно было таким правильным и привычным для неё. Чем больше она думала о своём женихе, тем больше негатива в ней это вызывало. Гермиона старательно пыталась подобрать правильное определение тому, кем он для неё являлся. И самым подходящим стало это — преступник.
Он совершал преступление против неё.
Какой ему смысл говорить с ней, опекать и издеваться над ней вот так? А потом она поняла. Заявление про желание помочь — вот самая тошнотворная часть его плана! Рольф собственноручно заставил Гермиону возненавидеть себя. Ей так хотелось верить в то, что он лишь слишком любит её, но всё говорило об обратном.
С глаз хлынули горячие слёзы, а всё тело заныло от несносной боли. Девушка даже не подняла руки, чтобы удержать двери, чтобы не дать возможности обрушившимся догадкам проникнуть в самое сердце — в этом не было никакого смысла. Гермионе никогда не удавалось спастись, скрыться или исцелиться от всего этого. Ей всегда будет больно.