Выше было отмечено, что Филипп Добрый рассматривался всеми нашими авторами (да и сам позиционировал себя) как французский принц[286]. Этот факт в значительной степени определял его политику внутри королевства. Тогда не кажутся странными и примирение с королем, и поддержка дофина во время ссоры с отцом. Апогеем этой политики стала коронация Людовика XI и пребывание Филиппа Доброго в Париже, сопровождаемое грандиозными празднествами (1461 г.)[287]. На какой-то момент сам герцог подумал, что сумел добиться своей цели и занять во Французском королевстве подобающее ему положение, однако дальнейшее развитие событий показало, что это не так. Не заставившие себя ждать конфликты с новым королем, провоцировавшим столкновения в ближайшем окружении Филиппа Доброго, заставили герцога несколько иначе взглянуть на своего французского сюзерена.
В отличие от де Ла Марша, Шатлен нисколько не сомневается в правильности французской политики герцога. Для официального историка франко-бургундский альянс выглядит естественным, иначе, по его мнению, и быть не могло, ибо это противоречило бы природе. Вот и в рассматриваемом нами сочинении он подчеркивает, что Филипп Добрый всегда был истинным французом по природе, даже несмотря на длительные войны, которые вел с Карлом VII. Именно поэтому он пошел на заключение мира 1435 г., поддержал дофина Людовика и т.д. Шатлен особо отмечает, что именно герцог возложил на голову Людовика корону в Реймсе и сопроводил его в Париж[288]. В характеристике нового герцога, которая следует за рассказом о Филиппе Добром, Шатлен продолжает настаивать на уважении, которое тот испытывает к французской королевской династии, из которой произошли его предки и он сам[289], обвиняя французскую сторону в англо-бургундском альянсе. В данной позиции официального историка нет ничего неожиданного. На протяжении всей хроники он настойчиво проводит эту мысль, что неудивительно, ибо большая часть публики, на которую ориентировано творчество Шатлена, придерживалась именно таких взглядов на отношения Франции и Бургундии[290]. Им не слишком импонировал настрой нового правителя на разрыв со своим сюзереном, его стремление представить себя равным королю Франции, о чём пишет, например, Филипп Вилант. Сравнивая в очередной раз Карла Смелого с отцом, он отмечает, что первый считал себя более наследником Карла Великого, ибо напрямую происходил от него, тогда как французская королевская династия вела свое происхождение от узурпатора Гуго Капета[291]. Настоящий шок вызвала у представителей этой части бургундской придворной элиты фраза, произнесенная Карлом Смелым во время приема королевских послов в Сент-Омере. Герцог заявил: «У нас, португальцев, есть традиция: когда те, кого мы считаем своими друзьями, становятся друзьями наших врагов, мы посылаем их к ста тысячам чертей»[292]. Несмотря на то, что конкретные имена не были названы, все поняли, кого имел в виду герцог. Это был Людовик XI, поддерживавший врага Карла и Эдуарда IV – графа Уорика. Шатлен отводит целую главу в хронике для того, чтобы показать свою позицию относительно этого высказывания герцога. Во-первых, Карл назвал себя португальцем[293] вопреки тому, что происходил из французского королевского дома. Во-вторых, официальный историограф не мог одобрить его неуважительного отношения к королю. Ведь «казалось тем, кто воспринял это со скорбью, что он нанес самому себе большое оскорбление такими словами, принимая во внимание то, что он был подданным короля и носил герб с лилиями…»[294]. Кто эти люди? Шатлен описывает их как «наиболее мудрых, которые много видели», они «испытывали привязанность к Франции, а не к Англии»[295]. Это замечание автора важно применительно к дальнейшей судьбе Бургундского государства – большая часть бургундской элиты не мыслила себя вне королевства, для нее все усилия Карла по предельному отделению от него были противоестественными, а авторитет королевской власти – чрезвычайно высок. Причем следует пояснить, что именно неперсонифицированная королевская власть пользовалась уважением как Шатлена, так и той группы людей при бургундском дворе, к которой он был близок, ибо сами короли – Карл VII и Людовик XI – отнюдь не соответствовали тому высокому предназначению, которое даровал им Бог[296]. Вполне возможно, к данному лагерю принадлежал и Гийом Фийатр, также указывавший Карлу Смелому на его происхождение из французского королевского дома[297]. Однако идея франко-бургундского сближения оказалась неосуществимой. Оккупация части Бургундского государства войсками французского короля и переход на его сторону многих высокопоставленных придворных, свидетелями чего были Оливье де Ла Марш и Жан Молине, значительно повлияли на их политическую позицию.
286
Например:
287
См.:
290
На «франкоцентричность» бургундской исторической культуры указывает в своих работах британский исследователь Г. Смолл. См., например:
293
По материнской линии Карл Смелый был внуком португальского короля Жуана I и Филиппы Ланкастерской.
296
В этом смысле показательно отношение Шатлена к Людовику XI, которого он считал недостойным носить французскую корону: «Пришло время, когда французское королевское достоинство попало в руки человека-зверя, и самая благородная и святая из всех на земле корона была возложена на голову человека, не являющегося человеком». Ibid. Vol. V. Р. 141.