Занятые друг другом и балалайкой, Ревентлов и Анна и не заметили, как открылась входная дверь и в комнату вошёл высокого роста мужчина, закутанный в тяжёлую шубу. Он сбросил её услужливо подбежавшему к нему слуге и остался в элегантном камзоле тёмно-коричневого бархата с тонким серебряным шитьём. Вошедшему было лет двадцать шесть — двадцать семь; его белое красивое лицо привлекало свежестью и открытостью, только слегка выпученные, водянисто-голубые глаза и сдержанная улыбка были вызывающе высокомерны.
Евреинов встретил своего нового гостя почтительным поклоном, но, судя по его мине, это посещение вовсе не доставило ему особой радости. Вошедший снисходительно ответил на приветствие хозяина и, не обратив ни малейшего внимания ни на отца Филарета, ни на остальных посетителей, направился к Анне. При виде его девушка тотчас прервала игру и окинула его ледяным взглядом.
— Как я рад, что застаю вас за игрой, прелестная Анна, — обратился гость, — продолжайте, мне давно хотелось послушать вашу игру, но вы ещё ни разу не удостоили меня своим искусством. Прошу же вас, продолжайте, я увижу, как ваши милые ручки приведут в движение эти струны.
Гость хотел было взять руку девушки, но она быстро поднялась с места и холодно спросила по-французски:
— Что прикажете, сударь?
— Стакан чаю, — ответил тот, невольно краснея от столь явно выраженного отпора.
Анна тотчас подошла к буфетной стойке, налила стакан чаю и передала его половому, а сама отошла к столику, за которым сидели отец Филарет и Потёмкин. Старый монах уже успел покончить с селянкой и теперь то и дело бросал гневные взгляды в сторону вновь прибывшего иностранца. Последний полуобернулся к Ревентлову и, как бы желая завязать разговор и оказать тем большую честь голштинцу, заметил:
— Эта крошка — большая упрямица... Но она премилая, и, должно быть, очень приятно приручить эту дикарку.
Кровь бросилась в лицо молодого голштинца; он ответил лишь мрачным, почти угрожающим взглядом и, демонстративно полуотвернувшись, откинулся на своей скамейке.
— Снова проклятый еретик, — вздохнул отец Филарет, обращаясь к Евреинову. — Почему вы не вышвырнете их — как того, так и другого?.. Пусть себе живут по-своему на другой половине дома... но что им надо здесь, среди нас, православных?..
Мужики стали бросать мрачные взгляды в сторону иностранцев. Анна, подошедшая к столику монаха, почтительно склоняясь, твёрдо и решительно сказала:
— Тот немец, достопочтенный отец Филарет, скромен и заслуживает гостеприимства. Зато вот другой, англичанин... Лучше было бы, если бы он держался подальше от нас...
— Он посольский человек, достопочтенный батюшка, — сказал Евреинов, отвечая на вопросительный взгляд монаха, — я не могу указать ему на дверь, так как наша всемилостивейшая матушка-государыня желает, чтобы всем иностранным послам оказывали полное почтение... С некоторых пор он стал часто бывать здесь, якобы ознакомиться с нашими обычаями, при этом ведёт себя заносчиво и высокомерно; дочь же жалуется на его непристойные речи, и обращается он с ней, как с простой служанкой.
— Достаточно позорно, что приходится сносить подобное, — нахмурившись, заметил отец Филарет и продолжал как бы про себя, но громко, так что слышали все: — Но я боюсь, что будущее станет ещё позорнее. Наша государыня — да продлит Господь дни её жизни! — всё-таки верная дщерь нашей православной Церкви, но кто знает, что будет после неё.
Он озабоченно покачал головою и запил своё неудовольствие на плохое настоящее и ещё более зловещее будущее кружкой квасу, осушив одним духом, но внимательный хозяин тотчас же поспешил снова наполнить её.
Несмотря на то что англичанин не понял ни слова из того, что говорилось за столиком монаха, он всё же заметил по взглядам присутствовавших, что они заняты его особой; выражение лица его стало ещё более вызывающим, и он с насмешливой улыбкой продолжал прихлёбывать свой чай.
Лицо молодого Потёмкина окрасилось гневным румянцем. Его глаза метали молнии, однако он сдерживался, со вздохом скользя взором по своей монашеской рясе.
— Но тем не менее нам не следует портить этот вечер, — сказал отец Филарет, осушая и другую кружку кваса. — Я приехал сюда, чтобы побыть в миру, на людях, и вовсе не желаю обращать внимание на этого еретика. Спой нам что-нибудь, Анна Михайловна! Ты ведь знаешь песню про грозного царя-батюшку Ивана Васильевича, прогнавшего чужаков из Литовской земли и отогнавшего их от границ русских. Спой нам эту песню! Она порадует нас всех, а я в сердце своём помолю Господа Бога послать святой Руси ещё одного такого Ивана Грозного.