— Кто вы? — обратился к ним полицейский по-русски, но ни Ревентлов, ни Драйер не ответили на вопрос.
Евреинов выступил из толпы и, почтительно поклонившись полицейскому, сказал:
— Этот господин — немец, проживающий у меня в доме, а вот тот, что в санях, принадлежит к английскому посольству. Я случайно встретил их здесь. Англичанин, должно быть, слегка подвыпил, так как мой гость вёл его под руку и отыскивал сани, чтобы отвезти его домой... Дальше мне ничего не известно; пусть они едут скорее, им невмоготу наш мороз, — коротко прибавил он.
Полицейский из уважения к иностранному посольству уже хотел отпустить сани, но в этот самый момент Драйер, ещё больше побледнев, закрыл глаза и с болезненным стоном откинулся на низкую спинку саней. При этом движении шуба на нём распахнулась и свет фонаря на санях упал на окровавленный платок, стягивавший его раненую руку, и на залитое кровью платье.
— А это что? — воскликнул полицейский. — Это уже не походит на опьянение. О грабеже или убийстве здесь тоже не может быть и речи, так как они вместе возвратились на улицу. Следовательно, произошла дуэль... Эти иностранцы, по-видимому, полагают, что они явились сюда, чтобы нарушать указы нашей всемилостивейшей государыни императрицы и насмехаться над ними... Но им покажут, что в России не потерпят никого, кто не относится с должным уважением к её законам, и умеют карать чужеземных злодеев... Пусть оба следуют за мною, я не могу вести здесь дальнейшее расследование.
Драйер всё ещё почти без сознания полулежал в санях. Ревентлов, конечно, ничего не понял из слов полицейского; но, судя по минам и жестам окружающих, сообразил, что дело принимает неблагоприятный для него и опасный оборот. Однако его взгляд был холоден и горд.
— Подумайте хорошенько, — сказал Евреинов, обращаясь к полицейскому, — ведь тот господин принадлежит к английскому посольству, а этот, как мне известно, — подданный его высочества великого князя, из его герцогства Голштинского.
Полицейский поколебался было — ходатайство Евреинова и приводимые им доводы, по-видимому, не остались без воздействия на него; но, с другой стороны, ввиду столь многих свидетелей происшествия, он не считал возможным выказать снисходительность, которая могла повлечь за собою роковые последствия для него. Он лишь пожал плечами и сказал Евреинову:
— Я не могу ничего поделать, пусть высшее начальство выскажет своё решение и сделает то, что считает законным... Садись в сани, — приказал он одному из своей команды, — и отвези раненого в дом английского посольства! Если там подтвердят тебе, что он принадлежит к посольству, ты выдашь его и узнаешь, как его фамилия.
Полицейский тотчас же вскочил в сани, и они стрелою понеслись по Невской першпективе. Затем начальник патруля остановил ещё одни сани, случайно проезжавшие мимо места происшествия, и приказал Ревентлову сесть в них.
— Нечего делать, вам придётся следовать за ним, — сказал Евреинов молодому дворянину по-немецки. — Вам не сделают ничего дурного; ведь одна ночь заключения быстро минует, а завтра же утром ваш друг может походатайствовать у великого князя об освобождении.
Ревентлов понял, что всякое сопротивление и дальнейшие препирательства бесполезны; кроме того, мороз давал себя знать, так что у него было единственное желание — как можно скорее попасть под кров. Он сел, начальник патруля поместился рядом с ним, и лёгкие сани покатились по берегу; затем они спустились на ледяную гладь реки и заскользили с удвоенной скоростью. Несколько минут спустя, при свете мерцающих звёзд, Ревентлов увидел мрачные стены. Они обогнули один из вдающихся в реку бастионов Петропавловской крепости, свернули на маленький канал и остановились перед боковыми воротами; полицейский сержант обменялся двумя-тремя словами с часовым, и ворота распахнулись перед ними.
Ревентлов и его провожатый очутились на небольшом дворике, окружённом со всех сторон высокими каменными стенами; оттуда они прошли в караулку. В огромной комнате они нашли несколько преображенцев в зелёных мундирах; некоторые из них растянулись на нарах, а другие курили и довольно громко разговаривали друг с другом. Вторая комната была убрана уже со сравнительным комфортом. Перед большим столом стоял мягкий, удобный, обитый кожей диван, вдоль стены расставлены стулья. В деревянном канделябре были зажжены три восковые свечи. За столом сидел молодой офицер, лет двадцати, командовавший караулом.