— Это — сын? — воскликнул он, подходя к кровати. — Вот это чудесно, право, чудесно! Вот у нас и имеется герцог голштинский... Как хорошо я сделал, что удалил этого проклятого Линара! Что у него за блестящие глазёнки! О, я не мог бы смотреть ему прямо в лицо, если бы продал его наследственную землю!
Он с любопытством, хотя и не без некоторой робости, всмотрелся в ребёнка, не трогая его руками и не придвигаясь ближе к нему.
Из приёмных донёсся звук нескольких голосов, который был особенно громким благодаря тому, что при своём бурном вторжении в спальню великой княгини Пётр Фёдорович не притворил двери. И в комнату поспешно и взволнованно вошла императрица. За ней шёл священник дворцовой церкви в сопровождении двух причетников, нёсших сосуд с освящённой водой.
Елизавета Петровна быстро подошла к постели, оттолкнула великого князя в сторону, взяла ребёнка на руки и долгам, пытливым взглядом впилась в него. Мало-помалу черты её лица приняли растроганное и нежное выражение.
— Это — глас судьбы! — тихо сказала она. — Рождением этого ребёнка Господь возвестил Свою волю. Пусть моё государство станет ему родиной; он будет русским! От всего сердца желаю вам счастья! — сказала она потом, кивнув великой княгине с равнодушной поспешностью, между тем как Екатерина Алексеевна лежала без сил, измученная, с полузакрытыми глазами.
Затем государыня знаком подозвала священника, и новорождённый при соответствующей молитве был наречён Павлом.
Императрица с нетерпением дожидалась окончания этого обряда. Затем она приоткрыла дверь приёмной и подозвала дожидавшегося там пажа, который подал ей футляр из красного бархата. Она открыла коробочку, вынула оттуда голубую ленту со звездой святого Андрея Первозванного и повесила этот высший знак отличия русской империи над колыбелью ребёнка.
— Сим сопричисляю к кавалерам ордена святого Андрея Первозванного, — торжественно, хотя и с некоторой торопливостью и беспокойством сказала она, — великого князя Павла Петровича, моего возлюбленного внучатого племянника. Да возрастит его Господь Бог на радость и благо России. Княгиня Гагарина! — сказала она после того, как перекрестила лобик великого князя, принявшегося кричать благим матом. — Распорядитесь, чтобы ребёнка с колыбелью перенесли в мою комнату; я сама займусь его воспитанием!
Екатерина Алексеевна открыла глаза с выражением ужаса и с трудом, устало подняла руку, слоимо желая иол разить что-то против приказания императрицы, по две камер-фрейлины уже взялись за колыбель и понесли её, под предводительством княгини Гагариной, вместе с новорожденным Павлом Петровичем из спальни великой княгини. Императрица пошла за ними следом, даже не обернувшись ещё раз в сторону матери ребёнка, судьбой которого она столь категорически распорядилась.
Голова Екатерины упала на подушки с тихим, болезненным стоном.
— Чёрт возьми! — сказал Пётр Фёдорович. — Кажется, моя тётушка чувствует несравненно больше нежности к этому крикуну, чем к его отцу. Ну, да как бы там ни было, а хорошо, что он появился на свет... Уж и посмеюсь же я над этим болваном Брокдорфом, который уверял, будто у меня никогда не будет от жены сына.
И он тоже выбежал из спальни, на ходу принял в приёмной поздравления придворных и увёл в свой кабинет Льва Нарышкина, чтобы там на свой лад отпраздновать рождение великого князя и будущего герцога голштинского, приказав ближайшим лицам распить за здоровье новорождённого целый ящик старой мадеры.
Приёмная вскоре опустела, так как все бросились к парадному залу, где императрица повелела собраться всему двору для принесения поздравлений с великим торжеством.
Камер-фрейлины последовали за новорождённым маленьким великим князем. С улицы начинали доноситься восторженные клики народа.
А великая княгиня, которая должна была бы принимать главное участие, быть главным предметом поздравлений и восторга, лежала одна, полная скорби, почти без сознания.
Вдруг она испуганно вскрикнула, словно видя перед собою привидение. Около её постели стоял Салтыков; он был бледен, под глазами синева; взор его больших, печальных глаз с пламенной страстью направлен на Екатерину.
У неё не было силы позвать на помощь; она только умоляюще и в то же время негодующе простёрла руки и открыла рот, не в состоянии произнести ни слова.
— Они все ушли, все, — сказал Салтыков глухим голосом, — а великая княгиня, мать будущего императора, лежит одинокой, покинутой... Да и велика ли беда, если она даже сгинет, изойдёт кровью, изведётся в страданиях!..