— Где же Волков? — воскликнул Иван Шувалов. — И кто этот старик, как он попал сюда?
— Никто не выходил отсюда и не входил сюда, — ответил секретарь, также с величайшим удивлением смотревший на эту совершенно незнакомую фигуру человека.
Артист дрожащим, неуверенным шагом приблизился к Шувалову, низко склонился перед ним и глухим, задыхающимся голосом проговорил:
— Вы звали Фёдора Григорьевича Волкова, ваше высокопревосходительство, он перед вами. Что соизволите приказать?
— Волков? — воскликнул Иван Шувалов. — Вы — Волков?.. Да не может быть... А всё же, — продолжал он, внимательно осматривая стоявшего перед ним артиста, — то же самое платье... Однако откуда это лицо... эта фигура?
— Вы желали испытать моё искусство, — ответил Волков всё тем же старческим голосом, — я исполнил ваше желание. Я не нуждаюсь для такого испытания ни в подмостках, ни в костюме, и очень рад, если вы остались довольны мною.
Говоря таким образом, он совершенно незаметно и без внезапного перехода снова выпрямился. Его фигура снова приобрела прежний вид, морщины разгладились, глаза загорелись смелым огоньком, и, покончив с своим преображением, он вновь стоял перед вельможей с той же самой самодовольной улыбкой, как и прежде.
— Браво! Браво! — воскликнул Иван Шувалов, аплодируя. — Я не мог и желать лучшего испытания.
Маркиз де Лопиталь также присоединился к выражению одобрения обер-камергера.
— Восхитительно! Сам Мольер не мог бы лучше исполнить это, — сказал он.
— Я ваш друг и покровитель, Фёдор Григорьевич, — продолжал затем Шувалов, — я вижу, что в рассказе о вас мне нисколько не преувеличили. Надеюсь, что когда вы так же блестяще, как и передо мною, испробуете своё искусство перед императрицей, то она примет в вас участие, и тогда перед вами откроется широкий путь для вашей деятельности.
Волков молча поклонился, а маркиз сказал:
— Рассчитывайте и на мою благодарность, когда вы, с помощью его высокопревосходительства, вызвавшего к жизни столь много хорошего, насадите в России и французскую комедию.
— Надеюсь, что его высокопревосходительство поможет мне основать русский театр, который примет от Франции формы, но будет проникнут своим собственным национальным духом, — ответил Волков.
Маркиз дружелюбно кивнул головой; по-видимому, в этом ответе он желал увидеть лишь комплимент, а не выражение национальной гордости. Затем он, пожимая руку Шувалова, сказал:
— Я покидаю вас и отправляюсь на церемониальный выход, который уже вскоре начнётся. Прошу вас не забыть испросить для меня аудиенцию у её величества государыни императрицы, чтобы я мог иметь честь передать дружеские заверения моего короля, так как я только что получил депешу из Парижа, в которой мой повелитель поручает мне сделать это.
С этими словами маркиз де Лопиталь удалился.
Между тем причёска Шувалова была закончена, и он, сбросив с плеч пудермантель, поднялся со стула.
Волков нерешительно приблизился к нему. По-видимому, для него не было ясно, окончилась ли его аудиенция или нет. Прежде чем он успел спросить, можно ли ему удалиться, возле картины «Геркулес и Омфала» медленно открылась едва заметная дверь, и на её пороге показалась женщина в русском платье. Короткий шушун на ней из ярко-красного бархата был оторочен горностаем и сверкал великолепными бриллиантами, которыми были усыпаны пояс, пряжки, подхватывавшие его откидные рукава, и запястья. В густых тёмных волосах сияла диадема из бриллиантов, рубинов и великолепных жемчужин. На груди у неё была лента ордена Андрея Первозванного, а на горностаевой накидке, покрывавшей её плечи, сверкала и переливалась бриллиантами звезда этого ордена возле ордена святой Екатерины, учреждённого державной супругою Петра Великого и присваиваемого лишь особам царской крови.
Секретарь поднялся и, низко склонившись, произнёс:
— Её величество государыня императрица.
Шувалов быстро обернулся и, увидев государыню, шепнул Волкову:
— Останьтесь здесь, Фёдор Григорьевич! Настоящий момент может быть благоприятен для вас.
Затем он поспешил навстречу государыне и прижал к губам её руку, милостиво поданную ему.
Волков упал на колени, скрестил на груди руки, и его лицо вдруг приняло выражение глубочайшей скорби.
Глава тринадцатая
Младшей дочери Петра Великого в ту пору было уже сорок три года. Фигура её, при среднем росте, была пропорционально сложена, хотя и немного склонна к полноте, но в меру. Её быстрые и решительные движения ещё не утратили лёгкости, молодости, черты лица обнаруживали следы былой красоты, и только слегка отвисшая, слишком полная нижняя губа немного портила весь их облик, и большие глаза, под резко изогнутыми бровями, горели неукротимым огнём зрелой страсти. Она была сильно нарумянена, яркая краска щёк, равно как и ослепительность белизны лба, издали придавали её лицу моложавость, но зато вблизи всё это казалось неестественным.