— Да, да, вы правы, Пехлин, — воскликнул на этот раз совершенно повеселевший великий князь, — я приму этого Линара, я буду дипломатом, а потом отошлю его к вам, но зато вы должны отделать его хорошенько! — воскликнул он, хлопая в ладоши почти с детской радостью. — Пускай весь свет посмеётся над ним, когда увидит, что на голштинском дворе не потерпят чужого петуха!
— Итак, ваше императорское высочество, — спросил барон Пехлин, — вы поручаете мне, по прибытии графа Линара, вступить с ним в переговоры относительно обмена герцогства Голштинского на графство Ольденбург?
— Ну да, конечно, Пехлин, — подхватил великий князь, — я даю вам поручение при том условии, однако, чтобы оно не было исполнено!
Тут голштинский министр вынул из кармана своего сюртука сложенный лист пергамента и сказал:
— В таком случае, ваше императорское высочество, соизвольте подписать вот это полномочие.
Он развернул пергамент и подал его великому князю.
— А тут сказано, — осведомился Пётр Фёдорович, — что о предложенном обмене не может быть и речи?
— Ваше императорское высочество, это — лишь полномочие к вступлению в переговоры, то есть к выслушиванию предложений. Мне известны воля и мнение вашего высочества, и я обязуюсь сообщать вам о каждой мелочи в ходе переговоров.
Пётр Фёдорович дёрнул за ручку звонка. Сержант Бурке принёс письменный прибор, и так как единственный стол в комнате был загромождён крепостью с солдатиками, то великий князь подписал документ у себя на коленах, после чего отдал его обратно барону.
— Только смотрите, Пехлин, отделайте хорошенько датского посла, прежде чем спровадить его назад, — вставая, воскликнул он таким тоном, который ясно давал понять, что повелитель Голштинии считает это дело поконченным раз навсегда и не расположен больше заниматься внешней политикой своего герцогства.
Пехлин поднялся, смахнул несколько крупинок нюхательного табака с своего батистового жабо и сказал:
— Само собой разумеется, всемилостивейший государь, что всё это дело должно оставаться в строжайшей тайне, потому что, если бы датский король заранее узнал как-нибудь стороной о ваших истинных намерениях, то моё служебное положение было бы скомпрометировано.
— Конечно, Пехлин! Так уж вы держите всю эту историю в секрете и не говорите о ней ни с кем.
— Понятно, ваше императорское высочество, — промолвил министр, несколько озадаченный таким поворотом разговора. — Осмеливаюсь только убедительнейше просить вас, чтобы вы, со своей стороны, соблюдали безусловное молчание о настоящем деле. Важнее всего, чтобы о нём не проведали дамы.
— Дамы? — переспросил немного удивлённый великий князь. — Вы подразумеваете, вероятно, великую княгиню? Будьте покойны, моя жена не узнает о том ничего.
— Теперь, — продолжал Пехлин, — мне остаётся ещё доложить вам относительно внутренних дел Голштинии. Сегодня утром я получил оттуда уведомление о посылке в Петербург превосходных отборных устриц. В теперешнее холодное время года они должны прибыть совершенно свежими и в лучшем виде. Я ожидаю их с часу на час и немедленно препровожу к вам, как только посылка будет получена.
— Вы перл, а не министр, Пехлин! — воскликнул великий князь, так сильно хлопнув толстяка по плечу, что тот едва не потерял равновесия. — Постарайтесь же убедить графа Линара, что голштинская устрица никогда не попадёт в рот датскому королю.
Барон Пехлин снова сделал безуспешную попытку отвесить грациозный поклон, после чего, осторожно протискавшись между стеной и столом, вышел из комнаты.
Глава двадцать третья
Тем временем Брокдорф всё ещё сидел в комнате Цейтца, держа в руках счётную книгу, страницы которой он перелистывал вперёд и назад, не будучи в силах хорошенько уяснить себе их содержание. Это принудительное занятие, навязанное ему вопреки его ожиданиям и склонностям, вызывало у голштинца смертельную скуку, гнев и досаду на Цейтца. Стараясь подавить зевоту, он бросал всё более и более сердитые взгляды на секретаря великого князя. Но тот как будто не замечал раздражения посетителя и развлекать его разговором не был расположен. Он так спокойно углубился в чтение, точно в комнате вовсе и не было голштинского дворянина с его досадой и нетерпением, так что в душе Брокдорфа постепенно созревал план жестоко отомстить со временем этому дерзкому чиновнику.