— Когда же я могу увидеть великого князя? — спросил Брокдорф.
— Вас известит об этом господин Цейтц, как только я доложу ему о вашем приезде.
И, как бы боясь сболтнуть что-нибудь лишнее, Завулон отвесил низкий поклон и снова прижал к губам полу камзола Брокдорфа. При этом еврею бросился в глаза эфес шпаги голштинского дворянина. Он выпрямился и, указывая на камни, украшавшие эфес, изумлённо сказал:
— Да накажет меня Бог, если я лгу, но, право, господин барон, вас жестоко обманули — камни, которые продали вам для украшения эфеса шпаги, — жалкие и ничего не стоящие стекляшки.
Брокдорф смутился, но, взглянув на Ревентлова, тотчас же оправился и, слегка вытягивая шпагу из ножен, со спокойным достоинством сказал:
— Вы совершенно правы, эти камни фальшивые. Но у меня есть старинная шпага, которую носили мой дед и дед моего деда — она усыпана бесценными бриллиантами, рубинами, сапфирами и топазами. Однако во время путешествий я не беру её с собою. Я заказал из богемского стекла стразы тех камней, и те, кто знают историю моего дома, воображают, что видят пред собою ту самую шпагу, а я гарантирован в её сохранности.
Завулон низко поклонился, стараясь скрыть мелькнувшую на его губах улыбку, и сказал:
— Это осторожно и умно... Ну, а если вам, господин барон, улыбнётся здесь счастье — вам не трудно будет превратить это стекло в драгоценные камни, и тогда, я надеюсь, вы вспомните обо мне.
С этими словами еврей ещё раз низко поклонился и вышел.
Брокдорф задумчиво посмотрел ему вслед.
Глава четвёртая
Огромная столовая, куда через несколько минут вошли оба голштинца, была украшена затейливой резной панелью и большими зеркалами, пол покрывали мягкие персидские ковры; огромные камины давали приятное тепло, а множество свечей в хрустальных канделябрах заливало комнату ярким светом.
Метрдотель провёл молодых людей к небольшому столу в углу, богато и со вкусом сервированному. Два лакея в. простых чёрных ливреях тотчас же начали подавать обильный обед, приготовленный по всем правилам самой утончённой европейской кухни.
В столовой народу было не много. За соседним столом сидели французские и голландские купцы, обосновавшиеся в Петербурге на холостую ногу. Далее, за третьим столом, сидели два англичанина и с торжественным видом опустошали бутылку старого портвейна. Столы были расставлены с большими промежутками, так что трудно было расслышать, что говорилось даже за соседним столом, если, конечно, говорили не очень громко. Таким образом, в этой элегантной столовой не было шумно. Французы объяснялись больше жестами, голландцы, по-видимому, были погружены в свои торговые расчёты, а из-за стола англичан лишь изредка доносилось: «Будьте здоровы», и затем раздавался звон бокалов.
Увидев гостеприимно сервированный столик и почуяв аромат черепашьего супа, Брокдорф снова приободрился.
— Вот это я понимаю! — воскликнул он. — Вот это дельный дом. Теперь я вижу, что и в этой варварской стране умеют жить! — Он налил в тонкие бокалы из хрустального графина старое бордо и сказал: — Выпьемте же за здоровье славного еврея Завулона Хитрого и за нашего превосходного хозяина Евреинова... Я не припомню, чтобы мне приходилось пить лучшее бордо, чем это.
Брокдорф, медленно прихлёбывая, занялся истреблением быстро следовавших друг за другом перемен изысканного обеда. Лишь изредка он выражал свой восторг каким-нибудь коротким восклицанием. Наконец, были поданы десерт и шампанское.
Отличные кушанья и вина окончательно прогнали страх, внушённый Брокдорфу словами Завулона Хитрого, и он снова начал самоуверенно хвастать; уже не обращая внимания на увещевания Ревентлова говорить потише и поменьше, он говорил всё громче и развязнее.
— Пехлин ничего не понимает в делах Голштинии, — я уже говорил вам об этом... Он слишком доверяет Элендсгейму, и вам следует постараться внушить великому князю мысль о том, что он скверно ведёт хозяйство.
Ревентлов осторожно осмотрелся вокруг и тихо ответил:
— Я так давно не был в Голштинии, что почти ничего не знаю о её внутренних делах... Во всяком случае, мне известно, что у Элендсгейма много врагов, но всё же отдают должное его дальновидности и бережливости...
— Дальновидность, бережливость! — презрительно воскликнул Брокдорф. — Глупый принцип — экономить для черни и опустошать кассу герцога. Ваш долг говорить то же, что говорю и я, так как долг каждого доброго голштинского дворянина постараться вырвать власть из рук этого высокомерного выскочки.