Борис Алексеевич, выйдя из саней, потрепал взмыленные шеи тяжело дышавших лошадей, приказал отпустить кучеру чарку водки, вошел в свои роскошные палаты и велел подавать обед, предварительно спросив, дома ли дядя Иван Петрович.
— Князь Иван Петрович уехали во дворец! — ответил старый ключник Ефрем. — Прикажешь в большой столовой палате накрыть тебе, батюшка князь? — не глядя на Пронского, спросил он.
Борис Алексеевич зорко глянул на старика:
— Ты что, Ефрем?… — с расстановкой, мрачно шепнул он. — Опять там был?
Ефрем без слов, со стоном упал к его ногам.
Князь толкнул его прямо в лицо — но легонько, красным сафьяновым сапожком.
— Говори, стервец, что еще там? — спросил он, скрипнув острыми, как у волка, зубами.
— Батюшка! — простонал старый ключник. — Не вели казнить на слове…
— Говори, что ль! — крикнул князь, зашагав по палате с заложенными за спину руками.
В одном исподнем кафтане из малиновой парчи с золотыми пуговками на могучей груди, туго перетянутом шелковым кушаком вокруг пояса, статный и сильный, князь вполне мог бы назваться красавцем, если бы не злобная усмешка, кривившая его тонкие губы под холеными усами, да невыносимо жесткое выражение, мелькавшее в его глазах…
— Зачем шлялся без меня, старый дьявол? — слетало иногда у него во время доклада ключника.
Старик, хватая его на ходу за ноги и ползком ерзая за ним на слабых коленях, всхлыпывал и говорил:
— Не мог, не мог, батюшка боярин! Ты второй день у нее, сердешной, не был… мучилась она с голода! Я не знал, пойдешь ли сегодня… Водицу всю выпила, плакала ночью, причитала, бедная, ночью, как горлинка! Молила меня: «Убей, — говорит, — меня, убей, только не мучь!» О ребеночке спрашивала.
— Обоих вас велю замуровать! — страшно усмехнувшись, проговорил Пронский. — Ну, да с тобой у меня расчет после будет. А теперь бери фонарь, пойдем.
— Осмелюсь молвить! — дрожа и едва будучи в силах подняться, начал Ефрем. — Там, в большой столовой палате, все собравшись. Прикажешь ждать?
— Вестимо дело, подождут, не помрут, чай, с голода. Ступай, неси фонарь!
Старик вышел и скоро вернулся с потайным фонарем.
Они прошли две комнаты и вошли в третью, совершенно темную, служившую шкафной. Здесь князь подошел к одному шкафу, вложил в него из связки ключей, поданной ему Ефремом, один ключик поменьше и отворил им дверцы. Шкаф был пуст, и в нем было темно, как в гробу.
— Посвети! — шепнул князь.
Ефрем поднял фонарь, князь наметил в одном углу кольцо, прикрытое дощечкой, приметной только опытному глазу, и потянул за него; пол подался, открылась крышка над железной винтовой лестницей, и князь стал спускаться вниз, взяв у ключника фонарь.
— Ты останься наверху! — приказал он старику. — И смотри — не подслушивать, худо будет… Да не тебе будет худо, а Аришке твоей, смотри! — и он захлопнул за собой крышку.
— Ирод, право, ирод! — зашептал старый слуга всего рода Пронских. — Аришка моя, родная, как уберечь мне тебя от иродовых глаз?
По морщинистым щекам старика падали слезы и катились по его седым усам и бороде. Он приложил ухо к скважине, и ему послышался визг ржавых петель на дверях.
— Входит! — прошептал старик. — Господи, сохрани и помилуй ее, голубушку безвинную!..
Глухо раздался подавленный крик, и все разом смолкло. Ефрем поднялся и отошел от крышки…
Между тем князь Пронский открыл небольшую железную дверь и осветил фонарем подземелье. Там, в углу, на охапке соломы, лежала женская фигура, завернутая в липучий голубой атлас. Когда Пронский приблизился и навел свет фонаря на женщину, она дико вскрикнула и вскочила на ноги, но, узнав князя, дерзко рассмеялась и опять села на солому, проговорив, по-русски, но с акцентом, одно лишь слово:
— Палач!
Боярин точно не слышал этого названия. Он придвинул единственную табуретку к пленнице и, придав своему лицу мягкое и нежное выражение, заговорил:
— Княжна, я пришел к тебе с миром! Хочешь ли дать мне руку?
Он взглянул на сидевшую перед ним женщину ласково и вопросительно.
— Волк в овечьей шкуре? — ядовито проговорила она по-польски. — А зубы-то… зубы все-таки волчьи видны! Боже! — заломив изящные ручки, простонала несчастная. — И когда-то я целовала, я миловала эти губы, эти кровожадные глаза!
Она в иступлении упала на свою жесткую сырую солому. Роскошная волна вьющихся пепельных волос разбежалась по ее худым, белым плечам и закрыла ее лицо.