В какие-нибудь пятнадцать лет супружеской жизни когда-то цветущая, здоровая девушка превратилась чуть не в настоящую старуху. Ее густые черные волосы, вырванные мужем клочьями, поседели и едва прикрывали ее череп; стан согнулся, потому, что князь годами держал жену в каморке, в которой она не могла выпрямиться; пальцы на руках были сведены судорогами, ноги опухли от ломоты, которую она нажила, проводя длинные месяцы заточения в холодных и сырых подвалах. И только ее глаза, хотя и потускневшие от слез, все еще свидетельствовали о былой красоте и о том, что жизнь еще теплилась в этом изможденном, настрадавшемся теле.
— Откажись, князь! — с мольбой прошептала княгиня, обращаясь к Черкасскому. — Ну, какая Олюша тебе невеста?
— Чем же я не жених? — осклабившись, спросил князь.
— Олюшке еще и семнадцати лет нет…
— Оно и лучше, такую жену мне и надо; по крайности покорлива будет, — сказал князь с замаслившимся взором.
— Какое же счастье, если она тебя не любит?
— Небось, после полюбит! — с нехорошим смешком ответил князь.
— Побойся ты Бога! — заломила руки Пронская. — За что хочешь сгубить ты ее?
— Чай, отцу лучше знать, что требуется для счастья его дочери! — раздражительно возразил князь.
— Отец! — с невыразимой горечью промолвила Анастасия Петровна. — Какой он отец? Он хуже лютого ворога своему родному детищу.
В это время дверь отворилась, и вошел Пронский, за ним шла с подносом в руках и опухшими от слез глазами девушка в розовом атласном сарафане и с повязкой на голове.
— Подыми глаза-то, небось, не съедят! — грубо крикнул ей отец.
Девушка с робким укором подняла на отца большие лучистые глаза, придававшие ее худенькому, далеко не красивому лицу какую-то особую прелесть и мягкость, и застыла с немым недоумением на лице.
— Подай князю чарку! — приказал Пронский.
Ольга неслышными шагами подошла к Черкасскому, остановилась перед ним, но не поклонилась ему.
— А поклон за дверями оставила, что ли?
Девушка послушно наклонила голову, подалась немного вперед своим тонким, полудетским станом и протянула гостю поднос, на котором стояла чарка, до краев наполненная вином.
— Тонка она у тебя больно! — беря чарку, шепнул Черкасский князю Борису, усевшемуся рядом с ним.
Тот нахмурился, оглядел дочь недружелюбным взглядом и возразил:
— Товар лицом показываю, а там твоя воля; женихов не искать стать.
Княгиня Анастасия с робкой надеждой во взоре посмотрела на гостя. Ольга стояла, точно истукан, молча, низко потупив взор.
— Да я ничего, я так, к слову… — поторопился ответить Черкасский и бесцеременно стал разглядывать девушку.
Взор княгини потух, и она в отчаянии поникла головой.
— И не очень, чтобы того, с лица казиста! — пробормотал Черкасский.
— Да ты что, княже? — обернулся к нему Пронский. — На конной площади, что ли? Коли не по нраву, не по мысли тебе…
— Что ты, что ты! — заговорил Григорий Сенкулеевич. — Я это к слову… потому вот сейчас княгиня твоя сказывала, будто я-де не жених твоей дочери, стар, мол, и безобразен! — рассмеялся он гаденьким смешком. — А по мне, и невеста-то не многим лучше жениха, разве что годами только не сойдемся… Вот я к чему.
— Не ее, бабьего, ума это дело! — мрачно смерил жену взглядом Пронский. — Ступай! — приказал он ей. — И ты!.. — обратился он к дочери.
Анастасия Петровна и Ольга, безмолвно покорившись приказанию, низко откланялись ему и гостю.
— Ты жди меня, — сказал князь жене, когда она была уже в дверях. — Я скоро зайду: потолковать надо.
Женщины ушли. Пронский обратился к своему гостю:
— Князь, я сам тебе в жены свою дочь предложил, ты сватов ко мне не засылал; я сам ее сватом был; ты мое сватовство принял, дочь не видавши; молода она и приданое за ней не малое ты выговорил; я думал — и разговору конец. А ты еще и красоты захотел, и дородности искать стал… Негоже это, князь!
— Послушай, князь Борис Алексеевич, — остановил было друга Черкасский, но Пронский резко перебил его: