— Дьявол! — крикнул он, стукнув чаркой по столу. — Ты что, вздумал шутки шутить со мной? Или жизнь не дорога стала? Давай вина!
Васька подскочил и долил чарку доверху.
Вдруг пришел холоп с докладом, что князя зовут к боярину Черкасскому, которого ранили утром на улице; думали было, что он кончается, но боярин пришел к вечеру в себя и послал за князем Борисом Алексеевичем.
— Есть лекарь у него? — спросил князь Пронский посланного. — Кто?
— Царский лекарь Стефан Симон! — ответил посланный. — Боярин дюже мучился… теперь полегчало.
— Кто же это его саданул?
— Неведомо. Андрюшка–кучер сказывал, чужеземец какой–то: боярин–де в кулачный бой хотел вступить…
— Чужеземец ранил? — спросил князь. — А ведомо кто?
Холоп отрицательно покачал головой.
— Хорошо, ступай, скажи боярину, скоро буду! — и, не поклонившись домочадцам, князь вышел в свои покои.
XII
ЗАГОВОР
В маленькой каморочке Ефрема было тихо, наступавшие сумерки чуть пробивались сквозь крошечное оконце и едва освещали сгорбленную фигуру старика над столом.
— Ефрем! Ефрем! — окликнул его кто–то шепотом в щелку двери. — Ты здесь?
— Здесь, что надоть? — слабым голосом ответил старик.
— Обедать чего не идешь? Остыло, поди, все.
— Я не хочу есть. Да кто тут? Входи, что ль!
— Попритчилось что? — прошмыгнув в дверь и садясь на лавку, спросил Васька Кривой. — Разве что случилось? Князинька–то чернее тучи пришел и уж пил, уж пил, куда только в него лезло? От Черкасского князя пришли звать. Сказывают, ранили.
При последних словах Ефрем поднял взор на говорившего.
— Так боярина, говоришь, дома нет? — оживившись, спросил он. — Ушел? А не сказывал, когда вернется?
— Велел вечерять в угловой готовить… Одному, чтобы плясуны и песенники были.
— Пропала моя головушка! — схватившись обеими руками за волосы, проговорил с надрывом Ефрем.
— Что так? Да говори, дед, в чем дело? Может, каким ни на есть советом и помогу тебе.
— Где уж мне помочь! Пропал, совсем пропал!
— Да ты расскажи. Знаешь, чай, что Васька Кривой — не ворог тебе? Рассказывай! Ты Ваську из беды вызволил, может, и он тебе на что–либо пригодится.
— Нет, Васенька, никому беде моей не помочь, супротив боярина никому не пойти! — и слезы потекли по морщинистым щекам ключника.
— И упрям же ты, как погляжу! — покрутил головой Васька. — Ну, отчего же не сказать? Хуже оттого не будет. Нет? Ну, так и говори.
— Срамотно.
— Эвона! Меня–то срамотно? Да нешто я видов не видал? И что ты, старик богобоязненный, срамотного наделать мог?
— Видно, прогневил я Бога.
— Ну, да ладно, будет уж причитать, сказывай знай! Или забыл, что князиньку я часом веселю, а часом и душой смущаю? Сегодня за обедом он смеется, зубы скалит, а я ему шасть на всю комнату: «Марья, мол, глазастая удавилась». Он побелел весь да как зарычит на меня!..
— А вправду Марья удавилась? — спросил Ефрем.
— Вправду. Утром по обедне! Взяла веревку и на крюке печном и удавилась. Дура–баба, известно! Онамеднись боярин–князинька ее, хамку, к себе в угловую звал… а сегодня она удавилась. Известно, хамка.
— Что ж, Васька, — глухо спросил старик, — по–твоему, у хамки и души нет?
— Известно — пар! — презрительно ответил Васька.
— А ты сам–то — не хамово отродье?
— Я–то? — гордо закинув лысую голову, проговорил Васька. — Я–то не весь хам; почитай, и во мне боярская кровь течет, да еще какая: Ромодановская–Стародубская!
Ефрем невольно улыбнулся этому смешному самозванству; он часто слышал, что Васька считал себя побочным сыном боярина Ромодановского, но плохо верил этому, потому что уж очень безобразен был отпрыск Ромодановских.
— Ты не смотри, что у меня глаз кривой да плешь во всю Красную площадь, — обидчиво заметил Васька, — в молодости девки на меня во как заглядывались!.. Ну, а как же ты–то? Не скажешь, какая кручина?
— Да что ты словно банный лист к мокрому месту пристал? Ну, князь Аришку в угловую зовет повечеру, — хриплым, надорванным шепотом докончил Ефрем.