— Что ты, что ты! — замахал руками Ефрем. — Ума решился? Чтобы боярин нас за такое дело по суставчикам разобрал?
— Боярыня — ума палата, придумает, как ему глаза отвести…
— Да что нам княжна? Своя шкура дороже, из–за нее вот в беду попал, прости Господи!..
— Из–за нее попал, из–за нее и спасешься. Иди знай! Что это ты освирепел вдруг? — спросил Васька.
Ефрем упал пред образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.
— Слышь, Васька! — подымаясь с колен, начал старик. — Грешник я, страшный грешник… коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!
— И, полно, дед! Брешешь ты с перепугу! — возразил Васька.
— Нет, Васька, нет, не брешу, — зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза. — Знать, Бог за грехи и наказывает… многое я попустил, многое сам, вот этими руками, сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень — боялся — померкнет от мерзких моих слов… да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет…
— Лучше в другой раз! — слабо запротестовал Васька, чувствуя, как мурашки пробегают вдоль его спины.
— Нет, скажу сейчас, как на духу, пред Господним ликом святым! Может, и простит. Нет, не простит! — склонил уныло он свою седую голову на грудь.
— Милость Его велика, и простил Он разбойника, согрешившего много, но раскаявшегося! — проговорил Васька.
— Ты думаешь, и меня простит, если покаюсь? — встрепенулся Ефрем. — Да я каюсь еженочно, лежа во прахе у ног Его!..
— Священнику покайся… в монастырь поди! — советовал Васька.
— В монастырь? — грустно усмехнулся Ефрем. — Разве я смею, пес смрадный, возле жилища Его святого постоянно жить? Я, как Каин, должен ходить и места себе не находить… Без спроса и в монастырь не могу…
— И что ж ты такого сделал, говори, что ли, скоро вечерять надо…
— Вечерять? Вечерять! — с ужасом засуетился старик.
— Да ты не бойся! — успокаивал его Васька. — Я так смекаю, что князинька сегодня рано не вернется… и не до Арины Федосеевны ему ноне. Ну, а так как нам все равно Делать нечего, а душа твоя мутится, то и поведай мне тяготу свою душевную.
— Дурной ты, Васька, человек! — с сожалением проговорил Ефрем. — Рода ты неизвестного, бают — в Сибири был; сноровка твоя вороватая; боярину наушничаешь, много зла дворне причиняешь…
— Эх, дедушка Ефрем! — проговорил Васька, и в его голосе послышались дрожащие ноты. — Зло я делаю от собственной своей боли. Укусят меня, а мне насмерть убить хочется… Подымется во мне боль моя, и злоба во мне замутится; иной раз тошно от злобы на свет глядеть… А кто ви* новат в злобе моей великой? Люди! Они злым меня сделали… Молод я был — состарили; пригож был — окривили, волос лишили, по миру людей тешить пустили… Семью имел — всего лишили и надо мной же потешаются, надо мной же издевки делают… Как же любить мне людей, добром им за зло платить? Вот ты сказал, за что я внучке твоей Арине Федосеевне службу заслужить хочу? А за то самое, что не падаль она во мне видела, не беглого из Сибири слушала, а душу во мне, проклятущем, почуяла ангельской своей душенькой… И утихла злоба моя, не веселюсь я чужой беде более, а скорблю, скорблю… да вот помочь–то не всегда только могу…
— Виноват я, Васька, стало быть, пред тобой? — ласково говорил Ефрем. — Да и то сказать! Сам я, пес смрадный, могу ли кого–либо во грехах укорять? Ну, слушай же, Вася, исповедь мою и суди, насколь я грешен.
Ефрем был сыном дворового князей Пронских; еще будучи мальчиком, он был взят дедом Бориса Алексеевича в товарищи игр к молодому Алексею Петровичу, оставался при нем неотлучно до самой его кончины, а затем перешел к сыну ключником.
Молодцеватый, смышленый Ефрем скоро приобрел доверие и любовь своего молодого князя.
Пронские редко кого дарили своим доверием, а тем более любовью; но Ефрем сумел подладиться под тяжелый, мрачный характер Алексея Борисовича, который ни в чем не уступал всем прочим князьям Пронским. Он был силен, как лев, ко ненасытен и жаден, как волк. Мстительность, непомерное честолюбие, лукавство и жестокость были отличительными чертами характера Пронских; у отца же князя Бориса, как и у сына, была еще одна неутомимая страсть — страсть к женщинам; впрочем, этот последний порок, при тогдашних нравах, легко удовлетворялся. Однако князья Пронские не любили того, что давалось легко; им нужно было брать все с бою.
И отцу князя Бориса, молодому товарищу Ефрема, захотелось взять с бою жену какого–то бедного посадского, когда ему минуло всего двадцать лет, и Ефрем должен был ему в этом помочь.