А Богушевич не узнал Соколовского, чем очень его обрадовал. Ах, как неумолимо время, все стирает из памяти!
Встреча с Богушевичем не представляла бы собой ничего особенного, если бы в жизни Соколовского все шло, как принято. Но он не мог открыться Богушевичу, не мог признаться, что знает его, так как тогда открылась бы и его тайна, огромная и тяжкая. Соколовский свыкся с ней, в его психике выработался надежный иммунитет, возникла вера в то, что правду удастся скрывать еще долго. Это охраняло его и давало возможность спокойно ходить по земле, работать, спать без кошмаров. Спокойствие, конечно, было относительным, в любой момент могла разразиться катастрофа.
"Если Богушевич меня не узнал, - довольно думал он, - то не узнают и другие из тех, с кем я был когда-то знаком".
Домой Соколовский вернулся вечером, часам к десяти. И, подходя к дому, почувствовал вдруг в душе глубокую затаенную боль, неразрывную с той тайной, которую он хранит и с которой связана судьба Нонны.
В комнате горели две лампы. Нонна сидела в мягком кресле, поджав под себя ноги, и читала. На ней был красный халатик с короткими рукавами, туго перетянутый широким черным поясом. Красный цвет был к лицу Нонне с ее огненно-рыжими волосами - не женщина, а яркое пламя. Зайдя с улицы, Соколовский, как был - в пыльных сапогах, картузе, - кинулся к ней, стал на колени и, обняв, прижал к себе, стал целовать в губы, глаза, щеки. Нонна не отстранилась, потянулась податливыми губами к его губам, и оба слились в бесконечном поцелуе, дыша в одном ритме, одним дыханием.
- Борода, что веник, - засмеялась Нонна. - Ну и огромная она у тебя. Борода - лопата.
- Зато она меня прячет. Вот сегодня меня не узнал один человек. Понимаешь, не узнал. А я его узнал. - И он рассказал Нонне про встречу с Богушевичем. - Я бы тоже его не признал, да фамилию запомнил. Она мне и подсказала.
- Так всю жизнь и будешь прятаться?
- Когда-нибудь перестану.
- И ты в это веришь?
- Нонна, милая, верю. Если бы Христос не верил в свою правоту, пошел бы он за нее на крест?
Нонна хотела что-то возразить, но Соколовский не дал.
- Радость моя ненаглядная, сердце мое верное, - приговаривал он между поцелуями. - Любимая моя.
- Любимая, - вздохнула Нонна, высвобождаясь из его объятий, и глянула ему в глаза. - Любимая... да не жена.
- Ты мне богом выбрана, твое имя в древнем Египте означало: избранница богов. Ты - одна моя надежда, с тобой вместе я пройду по жизни весь свой тяжкий путь.
- А долгим будет этот путь? Ой, Сережа, боюсь я за тебя. Как ты кончишь? - задумчиво проговорила она, словно саму себя спрашивала. Сомневаюсь, что путь твой правильный, что вы, горстка единомышленников, можете хоть что-то сделать.
- Нонночка, чтобы начался пожар, хватит одного уголька, одной искорки. Вот мы и есть эти искры.
- Страшно это все, Сережа. Мне страшно. Ваши бомбы убивают не только тех, в кого вы метите, но и невинных, простых людей - кучеров, солдат-охранников. Народ не пойдет за вами, он вас не любит, боится...
- Нас оценит история. И народ оценит, если поймет, кто мы и чего хотим. Правда твоя, нас мало. Многие из нас, как ты вот, усомнились в тактике и отошли в сторону. Но других путей борьбы я не вижу. Нет их.
Он встал, взял кресло, пододвинул его к Нонне, сел.
- Вот ты меня любишь, - сказала Нонна, - а мне этого мало. Я хочу под венец пойти, законной женой твоей стать, детей рожать и чтобы у них был отец. Тебе же семья теперь - вериги. У тебя своя цель. Ты ходишь рядом со смертью. Страшно все это. - Лицо ее окаменело, глаза уставились в одну точку, губы скривились, словно перед ней возникло грозное видение.
- Что ты, Нонна? Что с тобой? - наклонился к ней, взял за руки. Обойдет нас несчастье. Бог тебя любит, а значит, и надо мной смилостивится.
Посидели, помолчали, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей.
- Ты что читаешь? - спросил Сергей, указывая на книгу, лежавшую на столике рядом.
- Библию, - Нонна взяла книгу, раскрыла, - самую мудрую книгу на свете. В ней каждый найдет ответы на все жизненные вопросы. И такая заповедь здесь есть - не убий!
- Только это ты и увидела? Да в этой твоей самой мудрой книге одна кровь, одни убийства...
- Крови много, но Библия это осуждает. Тем-то она и мудра; показывая, сколько пролито людьми невинной крови, она утверждает, что всякая кровь, всякое убийство - тяжкий грех, нет оправдания крови и убийству. Нет оправдания...
- Нет оправдания крови невинной, - сказал Сергей, взял Библию у нее из рук, полистал. - Нонна, давай не будем про это. Не нужно. Зачем ты затеяла этот разговор? Ты же никогда об этом не говорила. Что с тобой случилось? Ты что-то от меня скрываешь. Расскажи... ясно, если хочешь. А так, давай, радость моя, лучше говорить про что-нибудь хорошее. Про нашу любовь. - Он прижался бородой к ее щеке. Нонна засмеялась - было щекотно.
- Ладно, я прочитаю тебе про любовь. Слушай... "Встану я и пойду по городу, по улицам и площадям его и буду искать того, кого возлюбила душа моя. Искала я его и не нашла. Встретила меня стража, обходившая город. "Вы не видели того, кого возлюбила душа моя?" Стражники избили меня, поранили меня, сдернули с меня покрывало... Но только я отошла от них, как нашла того, кого возлюбила душа моя; ухватилась за него и не отпустила, пока не привела в дом матери моей..."
- Боже мой, - сказал Соколовский дрогнувшим голосом, - что это ты читаешь. Это же почти слово в слово наша история.
- Боюсь, что и в будущем тоже.
- Нонна, - уткнулся он лицом ей в колени. - Не смерть мне страшна, а разлука с тобой. Я не могу подумать, что потеряю тебя.
Опасный государственный преступник, народник-террорист, Силаев Сергей Андреевич, бывший корнет русской армии, который бежал из тюрьмы и розыски которого были объявлены по всей империи, проживал теперь нелегально в Черниговской губернии, служил управляющим имением и во всех документах значился Соколовским Сергеем Мироновичем. Никто из его родных не знал, где он, знали только, что жив. Никаких вестей родным не подавал, ни матери, ни сестрам, чье поместье стояло в центральной России, в Тверской губернии, рядом со Старицей - старинным русским городком на Волге.