Визави наклонился к нему.
– Во всех расхожих утверждениях и высказываниях есть изрядная доля глупости, что не делает их менее или более правдоподобными. Тонкие грани, знаете ли. Настолько тонкие, что их ребро способно рассечь, подобно лезвию, ступившего туда. И вместо одной личности начинают самостоятельно существовать половины, но каждая продолжает мнить себя целостно. А потом появляется ощущение, будто за спиной кто-то кривляется и пародирует твои поступки. Обладая острым взглядом, можно, обернувшись, заметить скользнувшую тень. Это и есть та самая половина, у которой не меньше основания считать тенью обернувшегося.
– Я понимаю, – пробормотал Краснов. – Раздвоение сознания?
– Оставим эту терминологию врачам. Мое описание подобного состояния – простая метафора, когда речь идет о творческом процессе, – усмехнулся собеседник.
– Мне трудно уловить, как это относится ко мне. – признался Борис. – Но, ради бога, скажите, я действительно в порядке?
Посетитель терпеливо вздохнул.
– Так называемое схождение с ума, если рассматривать его в русле колористики, имеет разные краски и оттенки. Белый – это цвет традиционного здравомыслия. Подобно призме, мозг демиурга разлагает спектр на отдельные цвета, реагируя в большей степени на какой-то один, настраиваясь на его волну. Степень резонанса определяется способностью его усиливать. Здесь мы вступаем в область таких понятий, как талант, творчество, одаренность. Истинное безумие, как вы догадываетесь, черное. Нет ни красного, ни синего, ни желтого. Физика – настоящая драматургия. Но вся эта, казалось бы, стройная система сразу рушится, если мы скользнем по карте вправо и вниз. В Китае белый цвет – цвет траура. На африканском континенте злых духов традиционно изображают белыми. А зебра там – черная.
– Все относительно, я понимаю, – кивнул Борис.
Собеседник покачал головой.
– Не в относительности дело, а в неспособности жить среди вещей и явлений нам не свойственных. Что непонятно – вызывает страх и желание бежать по тропинке в знакомые с детства места, где все ясно и привычно. Я закурю, с вашего позволения.
Он откинулся вбок, после короткой возни в кармане достал сигарету и, видимо, не желая разрушать мрак, сложил ладони с утопленной в них зажигалкой.
Нить рассуждений уходила куда-то в сторону, и Краснову никак не удавалось привязать ее к своей беде. Гость, вероятно, чувствовал растерянность узника, потому как прекратил говорить и курил, отведя в сторону проницательный взгляд.
– Вы должны осознать, почему здесь находитесь, если хотите вернуться домой, – вдруг произнес он.
– Это тоже метафора? – с отчаянием спросил Борис.
Вспыхнул свет. Краснов закрыл глаза, а когда открыл – сумрачного гостя уже не было.
Лампочка наверстывала упущенное, изливаясь в бешенном накале, и Краснов с испугом ощутил: еще секунда – и она взорвется. Но свет резко потускнел, стал желтоватым и тихим, как всегда.
Зашумела дверь, и тот же охранник, что заходил днем, принес ужин. Заменил на столе тарелки, смял и бросил на грязный поднос пластиковый стаканчик, поставив на его место такой же в точности и вышел, не сказав ни слова.
Борис напряженно размышлял: видение о госте выглядело слишком реалистичным для обычного сна. Ему подмешивают в чай наркотики? Бред!
Он сел на кровати – от частого лежания спина быстро затекала – и стал раскачиваться из стороны в сторону, вращать шеей и напрягать мышцы. Начал проделывать упражнения для глаз. Возле стула, на полу, расположилась большая распахнутая тень бабочки. Краснов застыл. Он не мог определить, откуда она появилась. Никаких бабочек нигде не было, лишь мелкая мошкара налипла на плафон. Нелепость происходящего обескураживала. Борис встал в центр камеры и принялся внимательно обследовать ее взглядом.
Он уже готов был поверить, когда внимание сместилось к столу, и разочарование, как глоток горячей жидкости, обожгло нутро. Один из листов, которые он рвал утром, смятым лежал на краешке стола. Краснов протянул к нему руку, и гигантский краб помчался по полу к бабочке, с шелестом впился в нее.
На ужин ему принесли вареный картофель в лиловых разводах и зелень. Вымученные стебельки петрушки не ощущались на вкус. Борис почувствовал дикую тоску. Он лег на кровать и накрыл голову одеялом.
По щеке что-то ползло, так осторожно, что становилось ясным: это шутка – насекомые двигаются по-другому. Он открыл глаза.
Элина держала белое перышко.
– Который час? – улыбнулся он.
– Суббота, скоро вечер, ты спишь вечность, а нас ждут Павлик и Яна. – Она положила перышко ему на нос и поднялась. – Я уже собираюсь. А ты иди под душ. Поторопись, иначе останешься дома.