Последние из его людей, примерно пятьдесят женщин и мужчин, сидели, скрестив ноги, в открытых палатках, держа руками шесты, к которым крепились тенты. Хаммади дунул в свисток, и ашбалы бросили тенты и подошли к веранде. Они стояли на ветру, закутав рты шарфами и надвинув на глаза капюшоны. Хаммади поднял руку и попытался перекричать ветер.
– Аллах послал нам этот шержи! – начал он.
Хоснер стоял на крыле самолета и наблюдал, как люди, закутанные в разнообразные странные одежды, шагают, словно призраки, в пыли под порывами ветра, пробираясь при свете луны.
Он повернулся и вошел в кабину. Шум ветра и песок, шуршащий и стучащий по обшивке, делали все разговоры на борту невозможными. Отверстия, просверленные в крыше для вентиляции во время дневной жары, сейчас пропускали внутрь пыль, и потому на полу в проходах уже намело несколько кучек. Он прошел в конец кабины через дверь, ведущую в хвостовой отсек. Рядом с отсеком находилось небольшое багажное отделение, отгороженное сломанной переборкой. Здесь все еще слабо пахло керосином, расплавившейся пластмассой и сгоревшей одеждой.
Мириам Бернштейн соорудила себе подстилку из остатков одежды и уселась на полу, прислонившись спиной к стене и подтянув ноги к подбородку. При свете маленького фонарика, который кто-то ей дал, она читала книгу. Тусклый свет шел и сверху – в потолке светила дежурная лампочка.
Сквозь сломанную перегородку Хоснер видел внутренности хвостового отсека. Свисающие электрические провода и гидравлические цилиндры в холодном лунном свете приобрели фантасмагорический вид. Хоснеру вдруг подумалось, что в любых руинах заключена некая необычная, гротескная красота. Даже в этих технологических развалинах, ставших напоминанием о том, как и по чьей вине они оказались здесь.
Хоснер посмотрел на Мириам. Она оторвалась о книги и подняла глаза:
– Уже пора?
Он откашлялся и попытался говорить погромче, чтобы перекричать ветер:
– Она сказала, что не будила тебя. Сказала, что заснула на посту и даже не попыталась тебя разбудить.
Мириам аккуратно закрыла книгу и положила ее на колени:
– Она врет, чтобы выгородить меня. Она меня разбудила, а я потом снова заснула.
– Не старайся быть благородной, Мириам.
Он взглянул на обложку книги. Альбер Камю, «Незнакомец».
– Почему же? – Она погасила фонарик. – Это внесло бы разнообразие в жизнь группы.
– И не пытайся критиковать то, что и как мы здесь делаем.
– Осужденные имеют полное право критиковать все, что пожелают. Так что, пора?
– Нет еще.
Повисло молчание, и никто из двоих не торопился его нарушить. Наконец заговорила Мириам. Голос прозвучал насмешливо и воинственно.
– Прошу прощения. Я не имею права критиковать, поскольку я – одна из вас. Ведь я убила ту девушку.
– Возможно, действительно убила.
– Разница в том, что у меня не было выбора. А ты в данном случае имеешь выбор.
– Нет, не имею. Самозащита означает разное для разных людей. Для некоторых из нас – это убить кого-то, кто нам угрожает. Для других – выстрелить только после того, как выстрелили в тебя. Данный случай – тоже случай самозащиты, Мириам. Самозащиты общества от уклоняющихся от службы и злоумышленников. Дело всего лишь в том, как преподнести факты. В том, как воспринимаются необходимость и обязанность.
Она поняла, вернее, всегда понимала все, что он говорил:
– Так что, кто пойдет под суд?
– Вы обе. Если, конечно, действительно виновная не признается сама.
– Но я уже призналась.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
– Мы обе будем лгать.
– Не сомневаюсь, что будете. Но на сей счет тоже существует пункт в уставе. Вы обе будете признаны виновными по свидетельству нас с Бергом.
– И все-таки это спектакль, или же вы действительно намереваетесь пристрелить одну из нас или даже обеих?
Хоснер закурил. Интересно, удастся ли ему убедить кого-то заседать в военном трибунале, не говоря уже о том, чтобы собрать расстрельный взвод. Какова же тогда цель этого упражнения? Показать всем, что игра должна вестись по правилам до самого конца? Вселить страх в измученных мужчин и женщин, которые могут вздремнуть на посту или же медленнее, чем положено, выполнят приказы и распоряжения? Или же это способ Берга хоть немного унизить лично его, Хоснера?
– Ну так как? Намереваетесь вы нас расстреливать или же нет? Если нет, то выпустите меня отсюда. У меня много дел. Если собираетесь организовывать суд, делайте это сейчас и не заставляйте нас ждать до утра.
Хоснер бросил сигарету на пол и сверху вниз взглянул на Мириам. Лунный свет, пробивавшийся сквозь иллюминатор, бледно освещал ее лицо. Женщина смотрела на него, подняв голову, и лицо ее вовсе не выражало той твердости и непокорности, которые звучали в голосе. Лицо казалось доверчивым и открытым, готовым принять все, что он скажет. Внезапно Яков осознал, что любая их встреча вполне может оказаться последней.
– Ты сам нажмешь на курок, Яков?
В вопросе звучала искренняя заинтересованность, будто она спрашивала его мнение о смертной казни вообще.
Хоснер сделал шаг, чтобы быть к Мириам поближе. Казалось, он не может решить, что сказать или сделать. Потом неожиданно опустился рядом с ней и положил руки на се обнаженные колени:
– Я… Прежде, чем я смогу нанести тебе какой-нибудь вред, я убью себя. И готов убить всякого, кто может причинить вред тебе. Я люблю тебя.
Вырвавшиеся слова, казалось, не удивили его настолько, насколько удивили ее.
Мириам отвернулась и пристально смотрела через дыру в перегородке.
Он схватил ее за колени и довольно сильно встряхнул:
– Я люблю тебя.
Она повернулась к нему и кивнула. Руками накрыла его руки. Голос Мириам звучал хрипловато, тихо:
– Прости меня за то, что поставила тебя в это двусмысленное положение, Яков.
– Но ты же понимаешь, что все жизненные убеждения ровным счетом ничего не стоят, когда дело доходит до этих решений – как их называют, решений сердца.
Он с трудом улыбнулся. Она улыбнулась в ответ:
– Но это не так. Ты казался достаточно настойчивым. Настойчивый негодяй, так бы я сказала. – Она едва не рассмеялась. – Но мне действительно очень жаль, что я ставлю тебя в такую ситуацию. Тебе было бы легче застрелить Эсфирь Аронсон?
– Прекрати сейчас же. Я вытащу вас обеих.
Мириам сжала его руки.
– Бедный Яков. Лучше бы ты остался на вилле своего отца. В богатстве и праздности.
– Поедешь со мной к отцу на Пасху?
Он внезапно подумал, что если задаст ей этот вопрос, то жизнь его изменится.
Мириам улыбнулась, потом взяла его руки в свои и поднесла их к лицу.
А Хоснер почувствовал, как затрепетало его сердце, чего не случалось давным-давно. Он помолчал минуту, словно проверяя, стоит ли говорить то, что рвалось из души:
– Извини. Я избегал тебя раньше.
Ее ответ прозвучал мягко и спокойно:
– Я все понимаю.
– Понимаешь?
– Да. Это – будущее. У нас нет будущего.
Она положила голову Хоснеру на грудь. Он притянул ее ближе:
– Ты права. Действительно, нет.
Он хотел жить. Хотел иметь будущее. Но в то же время прекрасно сознавал, что даже если и будет жить, то все равно потеряет эту женщину. Ласков или ее муж. Или кто-нибудь еще. Ее отберут у него. Их отношения не имеют продолжения. И если… нет, когда это случится, он пожалеет, что не погиб в Вавилоне.
Сейчас Мириам плакала, и ее плач звучал для Хоснера так же, как ветер, – всепоглощающей и всеобъемлющей печалью.