До революции в России было 360000 священнослужителей, 4 духовные академии, 58 семинарий, 1250 монастырей, 55173 православных церквей и 25000 часовен, 4200 католических храмов, 25000 мечетей, 6000 синагог и более 4000 молитвенных домов.
К концу 1919 года осталось в живых 40000 священников. В книгах о том времени против каждого имени – род его мученической кончины. Читаем: «утоплен», «исколот штыками», «избит прикладами», «задушен епитрахилью», «прострелен и заморожен», «изрублен саблями», а чаще всего «расстрелян». Причем встречается: «сам себе рыл могилу», «утоплен после долгих мучений», «после жестоких мучений»; встречаются пояснения, за что принял тот или иной служитель церкви лютую смерть: «за проповеди», «за колокольный звон», «за отказ сражаться в армии красных против сибирских войск». В 1921 году ликвидировано 722 монастыря. В 1922 году Соловецкий монастырь превращен в концентрационный лагерь.
После декрета об изъятии церковных ценностей прошли массовые процессы в ряде городов, показательные процессы в Москве и Петрограде. По суду расстреляно белого духовенства 2691, монашествующих мужчин – 1962, монахинь и послушниц – 3447.
Помимо этого, без суда погибло еще не менее 15 000 белого и черного духовенства.
Про отношение В. И. к русскому купечеству (следующий слой российской империи) нечего и говорить. Если еще и сейчас можно встретить иногда недорезанного дворянина (даже «Дворянское собрание» организовалось в Москве), если еще и в тридцатые годы и позже можно было встретить дореволюционного интеллигента (Ахматова, Зощенко, Пастернак, Корней Чуковский, Всеволод Рождественский и пр.), то купечество Владимир Ильич искоренил начисто, ни одного купца в России нет, как будто их никогда и не было.
На севере ловили семгу и навагу, добывали рябчиков (причем различали «ягодных» и откармливавшихся на древесных почках и на можжевельнике), глухарей, рыжики, клюкву, морошку (Пушкин перед смертью попросил моченой морошки, послали человека и тотчас же принесли), на Волге ловили стерлядь и осетров, на Каспии – тарань, воблу, в Сибири добывали соболей, кедровые орешки, золото, серебро; в средней полосе выращивали хлеб, лен, гречу, горох, вырабатывали вологодское масло. Невозможно и перечислить, чем богата, изобильна была Россия, и все это должно было перемещаться с места на место.
Ивановские ситцы и орловские рысаки, ильменский снеток и волховские сита, пшеница и мед, изумруды и бархат, овчины, кожи и глиняные горшки – все это должно было перемещаться с места на место из одних краев огромного государства в другие края, из одних губерний в другие губернии. И вот тянули по рекам груженые баржи, шлепали плицами белые пароходы, тянулись длинные обозы из конца в конец. Происходило необходимое, полезное, жизненно важное «кровообращение», и этим кровообращением была торговля, то есть купечество.
Разбогатев, купцы становились радетелями за Россию, за ее благолепие, великолепие, красоту. Тот открывает частную оперу, тот – картинную галерею (и все это ведь не без идеи, а именно для того, чтобы помогать русской национальной идее). Строятся храмы, украшаются монастыри, преумножается богатство самой державы.
Но Владимир Ильич купечества не любил, оно не укладывалось в политические, утопические догмы человека, оказавшегося диктатором в стране, и поэтому было уничтожено, ликвидировано, искоренено.
Погрузилась в ледяные волны истории целая своеобразная «атлантида» со своим жизненным укладом, со своими нравами, со своим бытом, представлением о достоинстве и чести, со своими богатствами.
Одно только Замоскворечье, породившее нашего великого драматурга Александра Николаевича Островского с его яркой драматургией, представляло собою бесценную заповедную землю, которая украшала и Москву, и все государство.
Да что Островский! Возьмите лирическое, замечательное повествование Ивана Сергеевича Шмелева под названием «Лето Господне». Это тоже о Замоскворечье, но не о богатом купеческом доме, а так, о «бизнесмене» средней руки. Отец Шмелева был подрядчик. Ну, скажем, открывать памятник Пушкину. Нужны трибуны (скамейки) для гостей. Подряд достался Шмелеву. А теперь его уж забота нанимать плотников, покупать лес… Между прочим, ради Пушкина он все сделал за свой счет. Или нужны «леса» вокруг куполов Храма Христа Спасителя – золотить купола… У него также – свои доходные бани, свои на Москвереке мостки полоскать белье (портомойня). Зимой в зоопарке он устраивал ледяные горы для катания на салазках, а кроме всего, был старостой церковным в церкви Казанской Божьей Матери. Она стояла на нынешней Октябрьской площади, где теперь все стерильно и бездуховно.
Посередке торчит еще памятник нашему персонажу, а кругом современные дома. А ведь даже я, никакой не старожил Москвы, помню на этой площади кинотеатр «Авангард». Как раз он размещался в переделанной (изуродованной, опустошенной) церкви Казанской Божьей Матери. Там-то и был во время Оно старостой церковным отец Ивана Шмелева. Жили. Ну как жили! Все своевременно, сообразно с установившимся распорядком, календарем, церковными праздниками.
Время огурцы солить на всю зиму (а ведь кормить плотницкие артели), время капусту рубить на квашенье. Огородники из Лужников и то и другое привозят на дом возами. Время яблоки мочить. Работали, не ленились. Ну и ели.
«Отец (на масленице) отдает распоряжение. У Титова, от Москворецкого (моста. – В. С.), для стола – икры свежей, троечной, и ершей в ухе. Вязиги у Калганова взять, у него же и судаков с икрой, и наваги архангельской, семивершковой. В Зарядье – снетка белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок… Преосвященный у меня на блинах будет в пятницу! Скажешь Ваське Егорову, налимов мерзлых пару, а для навару чтобы дал и плес сомовий. У Палтусова икры с стоиками, пожирней, из отстоя… в Охотном у Трифонова – сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу, заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Понял?
– П-маю-ссс… Лещика еще, быть может?.. Его преосвященство сказывали?..
– Обязательно леща! Очень преосвященный уважает. Для заливных и по расстегаям – Гараньку из Митриева трактира. Скажешь – от меня».
Вот так. И в очередях не надо стоять. «Лето Господне» написано так, что каждую страницу про наше Замоскворечье, про наши будни и праздники, про московский быт, про людей наших русских, про отношения между ними хоть двадцать раз перечитывай. Кто-то из литературоведов очень удачно сказал, что «Лето Господне» написано при свете Евангелия.
А я очень люблю эпизод, когда у хозяина именины. Стали думать, что ему подарить, ибо уважали сверх всякой меры. Икону? На прошлые именины дарили. Серебряную просфору у Хлебникова заказать?
Отчеканит. Но кто-то видел, архиерею такая просфора у Хлебникова уже заказана. И вдруг столяр Ондрейка всех и подивил: «А я, говорит, знаю, чего надо… Вся улица подивится, как понесем, все хозяева позавиствуют, какая слава! Надо, говорит, огромный крендель заказать, чтобы не видано никогда такого было, и понесем все на головах, на щите, парадно…
Василь Василич аршинчиком прикинул: под два пуда, пожалуй, говорит, будет… старик-то Филиппов всегда ходит в наши бани, уважительно его парят банщики, не откажет, для славы сделает… – хоть и печь, может, разобрать придется, а то и не влезет крендель, таких никогда еще не выпекали… И чтобы ни словечка никому: вот папашеньке по душе-то будет, диковинки он любит, и гости подивятся, какое уважение ему, а слава такая на виду всем в пример».
Крендель у Филиппова, конечно, исполнили, да еще воз лучины сухой потребовали, да соломы для подрумянки. И вот торжественно его понесли. Как раз по той площади, где теперь только мертвые и все вокруг мертвящие стекло да камень, да еще этот… персонаж торчит посреди площади. А тогда стояла церковь Казанской Божьей Матери. Тут около церкви инцидент произошел: затрезвонила звонница, как крендель мимо несли. Дошло до владыки благочинного. По какому случаю трезвон?
Кому трезвон? Не скажешь, что кренделю. Но когда отец Виктор этот крендель сам воочию увидел…
«– Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце человеческое горит любовно!.. Ведь это священный крендель!!.