Я, старуха, все пою!
Что ж вы, девки, не даете?
Я, старуха, всем даю!
– Опять?!. – подернутый седым по бурому ангелом-мстителем пал с неба
Костя, и Настя тут же съежилась и поникла наказанной собачонкой, выпоротым Бобиком.
Хозяин рванул ее за рукав, наполовину стащив с нее расстегнутый ватник, и я с предельной мягкостью придержал супруга и повелителя за локоть: брось, мол, ты же мужик, она же все-таки женщина…
– А она сама знает, что напаскудничала! – Костя торжествующе уставил в меня такой же мутный взор. – Знает, чье мясо съела! Хочешь, она при всех мне будет х… сосать?!. Будешь?!.
Он обвел торжествующим взглядом публику, начавшую проступать у дверей и сараев.
– Буду, буду… – покорно кивала Настя и сделала попытку упасть перед ним на колени. – А он пускай смотрит!
Я повернулся и ушел к себе в заоблачную келью. И первой же дрезиной уехал на Станцию в соседстве с полутораметровым конусом щебенки и стопкой великолепно пропитанных креозотом новеньких шпал. На подходе были весенние каникулы, и я мог совсем уже не беспокоиться, что меня хватятся.
Я отлично провел время, шатаясь по друзьям и подругам, однако мысль о том, как я встречусь с Настей, все три недели неумолчно скреблась на донышке души.
Однако встречаться не пришлось – я поспел как раз к похоронам.
Мне рассказали, что с того дня Настя будто с цепи сорвалась: каждый день гулянки – где попало, с кем попало… Хотя в разгар веселья вдруг могла от пляски кинуться к рыданиям, – это не она плачет, это вино в ней плачет, злословили бабы, согласные прощать разгул только мужикам.
Затем являлся ангел-мститель, тычками гнал ее домой, награждал парой-тройкой новых фингалов, а под конец выбил два передних зуба. И все равно – в желто-зеленых пятнах, шепелявая, прямо с подсыпки, она каждый раз ухитрялась ускользнуть на новую гулянку – этого добра у нас на улице Рылеева всегда хватало.
Но что еще хуже – под занавес она спуталась с обрюзгшим красавчиком
Серегой, рылеевским Аленом Делоном: видели, как она, оскользаясь и спотыкаясь, от него выходила. За полночь, но наш желтый дом никогда полностью не смыкал глаз. Тем более, что по нужде приходилось бегать на улицу.
В тот роковой вечер, или это уже была ночь, не знаю, наш рылеевский
Отелло и застал их за полбанкой. Сорвал со стула, потащил…
Я потом Серегу спрашивал, почему он не вступился, – как почему,
Костя был в своем праве: чего она за полбанкой с чужим мужиком сидит?.. “Так с тобой же и сидит?” – “Какая разница – с мужиком же!
Я ж не знал, что так выйдет, а она мне, вообще-то, и самому остоп…ла. Ну, поддали, ну, перепихнулись – и хватит, по утрянке же на подсыпку!.. А она начинает то слезы разводить, то прибираться…
Вон веник мне этот принесла, все забываю на помойку выкинуть”, -
Серега показал на горшок с геранью, точно такой же, как у меня, и тоже уже увядшей. “Сколько ей лет-то хоть было?” – “Откуда я знаю, х… ровесника не ищет. Должна была соображать…”
Ну а грозный владыка рванул ее с крыльца и ударил головой о березу, такую же точно, как мы тогда распиливали. Этого и хватило. Перелом основания черепа. Потом он ее вроде бы еще колотил, но это было уже лишнее, чистая эстетика.
Наутро она не вышла на работу; бабы в обед пошли интересоваться к супругу, как она там. “Спит”. – “Может, врача надо вызвать? Дрезину вызвонить?” – “Ничего ей не сделается, вы живучие, как кошки”. Они зашли в комнату – правда, спит, розовая… Так розовая и проспала целые сутки, пока окончательно не побелела.
Хоронить ее приехала из деревни сестра в гигантских валенках с галошами. Настя в гробу лежала в беленьком платочке, чистенькая, как школьница, даже кровоподтеки исчезли под белизной, словно промзона под девственным снегом. Потом мы отвезли ее на кладбище все на той же дрезине, рядом все с теми же вечными шпалами и щебенкой. Говорят, ее убийцу в капэзэ тоже подпустили к окошку – он выдержал роль до конца, воскликнул: “Настя, Настя, что же ты наделала!”
Стояла оттепель, снег чавкал и скользил, как вазелин, яма заплывала грязью, могильщики ляпали ее лопатами на кучу, а та трепетала, будто понос. Потом опустили, начали ляпать грязью на гроб – с претензиями на роскошь оклеенный пузырящейся бумагой “под дуб”. Заляпали доверху и пошли, грязи натоптали на километр.
Настю жалели, и все-таки никто не мог скрыть, что это прежде всего
/интересное событие/. Наконец-то и на нашей улице Рылеева случился праздник.
На поминках бабы плакали, а я как-то перестал соображать. Эти столовские тарелки, вилки, стаканы – не могла же их держать в руках
Настя, которую мы только что забросали грязью… Горшок с геранью на подоконнике – где-то я недавно видел такой же… Только у расщепленного пня нашей березы под мотающимся фонарем что-то во мне всколыхнулось, но тут меня поймал за лацкан нелюдимый мордатый
Семен: ну чего ты с ними квасишь, это ж пьянь поганая, пустоцветы, им же /ничего не надо!/ Значит, и будут глушить, пока не сдохнут!
Знаешь, я бы как сделал? Магазины бы позакрывал хочешь жрать – сам выращивай! Или сдохни! Легко сильно жить стали, избаловались!
Окна в Настину квартиру сестра заколотила горбылями, а Жорку забрала с собой, – и сейчас вижу, как он, изумленно-оцепенелый, тащит за ремень отцовскую гармошку, а она взрявкивает, словно живая.
Смерть не пожелала покинуть наш желтый дом – как будто начало сбываться пророчество Семена.
Сначала в надвинувшемся из-за оттепели болоте, прямо за сортиром, пьяный, захлебнулся Серега. Из-за того же наводнения дерьмо в сортире всплыло под самые окошечки, однако через край не перелилось, а то было бы еще эффектнее. Ночью пали заморозки, и нам с Николаем пришлось вырубать рылеевского сердцееда из ржавого льда. “Не вырубишь топором”, – как я ни старался, не умолкало у меня в голове.
Затем умер застенчивый разбойник Николай – с похмелья на подсыпке чего-то вдруг ослаб, прилег на мокрую щебенку и уже не встал. На поминках новоиспеченная вдова, утирая слезы, повторяла слова станционного доктора:
– У него было сердце семидесятилетнего старика. А все почему – все она, злодейка с наклейкой.
Казалось, она находила какое-то удовлетворение в том, что все произошло в полном согласии с наукой. Сына же происходящее совершенно не интересовало. За эту зиму у него пугающе увеличился нос, и звуки из горла вырывались как будто сами собой, отрывистые и гортанные. Но никто на это не обращал внимания – чего там, будет подсыпать не хуже прочих.
Рыболов Миша ближе к лету как будто тоже окончательно одичал среди рыб и камыша, старался мимо всех проскользнуть боком, – скоро сам на рыбу будет похож, ругалась его жена, на что Миша только втягивал голову в плечи и начинал еще быстрее распутывать леску.
Семен налаживал тусклую полиэтиленовую теплицу, вколачивая в нее вместе с гвоздями всю свою ненависть, и я впоследствии много лет вспоминал наш желтый дом, в котором выжили только куркуль и чудак.
Отправляясь на последнюю дрезину, с двумя пудами духовности в абалаковском рюкзаке, я оглянулся в последний раз и впервые осмысленно прочел: ул. /Рылеева/. Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан… Я счастлив, что могу дважды умереть за отечество…
С тех пор мне и открылось, что пресловутая духовность – способность жить грезами – не украшение, не глазировка на булочке, а самый что ни на есть настоящий хлеб, вода, воздух…
Словом – жизнь.
И когда народные заступники при мне начинали обличать преступления советской власти, – она-де заставила народ трудиться во имя каких-то химер, – я всегда возражал: главное ее преступление заключается ровно в обратном – она оставила народ без сказок.
А когда в моей жизни появилась Гришка, вернее, когда в ее жизни появилась сказка обо мне, я уже знал, что никогда больше не смогу оттолкнуть ни одну женщину, если мне случится стать воплощением ее мечты.
И пускай Командорский отнял у меня ключ в райский сад – он не сумел лишить меня чувства долга. Даже безоружный я буду служить женским грезам, что бы ни открылось мне при свете мрака.
Лишь бы только обезоруженная любовь сумела подарить нам блаженную слепоту.