— Сам Козаченко как?..
— Мужик деловой. Слесарь первейший и порядок в таборе держит — будь здоров! Я как-то смехом предлагал ему стать моим заместителем по дисциплинарной части. Отпетых разгильдяев у меня в бригаде, конечно, нет, но, что греха таить, дисциплинка иной раз прихрамывает. Как ни крути ни верти, а в сельском хозяйстве невозможно наладить работу по производственному принципу, чтобы люди трудились от гудка до гудка…
Только-только Голубев и бригадир разговорились о житейских делах, тяжело протопав по коридору, в кабинет вошел кряжистый мужчина, пенсионный возраст которого выдавали, пожалуй, лишь исполосованный морщинами лоб да густая проседь в медно-рыжих волосах. Взглянув на Голубева, одетого в милицейскую форму, мужчина смял в руках кожаный картуз и, невнятно буркнув: «Добрывечер», словно изваяние, застыл у порога.
— Проходи, Федор Степанович, садись, — пригласил бригадир, показывая на стул возле своего стола. — Разговор к тебе есть.
— Дак, я ж ничего не знаю, — с белорусским акцентом сказал кузнец, примащиваясь у самой двери.
Гвоздарев чуть усмехнулся:
— Откуда тебе известно, о чем разговор пойдет?
Бронзовое лицо кузнеца покраснело. Потупясь, он словно растерялся и виновато кашлянул:
— Дак, по селу брехня пошла, будто цыгане на пасеке убийство совершили…
— И ты о цыганах ничего нам сказать не можешь?
— А чего я про них скажу?.. — Кузнец исподлобья взглянул на бригадира: — Без моего сказу все знаешь.
— Как они сегодня с работы ушли? — спросил Голубев.
Кузнец пожал плечами:
— Дак, кто ведает, как…
Бригадир нахмурился:
— Ты не был, что ли, с утра на работе?
— Был.
— Ну, а в чем дело, Федор Степанович? Почему откровенно говорить не хочешь?
— Я ж ничего особого не знаю.
— Тебя «особое» и не спрашивают. Вопрос конкретный ставится: как цыгане сегодня ушли с работы?
Кузнец помолчал, несколько раз опять кашлянул. Затем, как будто обдумывая каждое слово, медленно заговорил:
— К восьми утра все десятеро мужиков под главенствованием самого Миколая Миколаича Козаченки явились в мастерскую. Не успели перекурить перед началом работы, Торопуня на своем самосвале подкатил. Правую фару, видать, по лихости умудрился напрочь выхлестать…
— Это шофер наш, Тропынин фамилия, а прозвище за суетливость получил, — объяснил Голубеву бригадир.
Кузнец, будто подтверждая, кивнул головой и продолжил:
— С Торопуниной фарой занялся сам Козаченко. Быстро управился, и цыгане всем гамузом стали домкратить списанный комбайн, на котором в позапрошлом годе Андрюха Барабанов работал, чтоб годные колеса с него снять… Глядя по солнцу, часов в десять прибег Козаченкин старший мальчуган Ромка и во весь голос: «Батька! Кобылу украли!» Козаченко с сынишкой одним мигом — к табору. Совсем недолго прошло — опять Ромка прибег. Погорготал с цыганами по-своему, и вся компания цыганская, как наскипидаренная, к табору чуть не галопом подалась. Больше я их не видел.
— Что там стряслось? — удивленно спросил Гвоздарев.
— Дак, если б Ромка по-русски говорил, а то он по-цыгански: «Гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр»… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.
— Значит, цыгане около десяти утра бросили работу? — уточнил Голубев.
— Может, позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах, а я по солнцу время определяю.
— Это при Тропынине произошло?
— Нет. Когда Торопуня, наладив фару, отъехал с Андрюхой Барабановым от мехмастерской, побольше часу миновало, как Ромка первый раз появился.
Бригадир, повернувшись к Голубеву, пояснил:
— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать личную автомашину «Лада». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И повернулся к кузнецу. — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?
— Ну, — подтвердил кузнец.
Голубев, перехватив его настороженный взгляд, спросил:
— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?
— Этот раз нет.
— А раньше?
— Вчерашним утром пасечник в мех мастерскую заходил.
— Зачем?
— Чего-то с Козаченкой толковал.
— Что именно?
— Будто про тележное колесо разговор шел. Не знаю, на чем они столковались.