— Ну, в чем дело, Степан? Оглох, что ли? — спросил бригадир.
Екашев уставился на него и заплакал:
— Загибаюсь я, Гвоздарев.
— Почему не едешь в больницу?
— Чего в той больнице делать? Час мой подошел, к вечеру грыжа доконает. Папаша родимый, помню, таким же манером загнулся. Болезни-то, сказывают, по наследству передаются.
Бригадир, поправив фуражку, огорченно вздохнул:
— Жадность, наверное, Степан Осипович, у тебя наследственная.
— Побойся бога, Гвоздарев, за такие слова. Чего мне жалеть, когда все хозяйство порушилось?
Несмотря на открытое окно, в доме пахло перебродившей бардой. Участковый, вглядевшись в лицо Екашева, удивленно проговорил:
— По-моему, ты в нетрезвом состоянии, Степан, а?..
— Впервые полный стакашек за раз принял, Кротов. Думал, облегчение боли выйдет, а грыжа еще больнее запилила.
— На каком основании самогон варишь?
— Кто тебе наговорил, что я самогон варю? Не греши на меня, Кротов, последний день доживаю на белом свете.
Антон Бирюков, не вступая в разговор, исподволь огляделся. В доме все было мрачно-темным. На полу у печи громоздились вместительные черные чугуны, полные вареной картошки, видимо, приготовленной для свиней. Тут же, на лавке, стояла немытая посуда. Грязный некрашеный пол, потолок и стены облупившиеся, а стекла окон густо засидели мухи. Из всего, что окружало Степана Екашева, Бирюков отметил единственное светлое пятнышко: на низком верстаке около печи, среди обрезков и выкроенных лоскутов кожи, белела чисто выскобленная деревянная рукоятка сапожного ножа с широким косым лезвием.
У порога переминались с ноги на ногу понятые: дед Лукьян Хлудневский и кузнец Федор Степанович Половников. Бригадир, посмотрев на них, спросил Екашева:
— В доме у тебя стулья или табуретки есть?
— Нету, Гвоздарев. Старые поизносились, а новых не завел.
— Хозяйка-то где?
— По грибы подалась.
— Так вот, Степан, — вмешался участковый, — пришли мы, чтобы прикрыть твой подпольный винзавод. Сам покажешь аппарат или нам искать?
Екашев начал трезветь:
— Какой у меня аппарат, Кротов? Помру ведь сегодня к вечеру, тогда хоть весь дом переверните.
— Сегодня утром я опросил приезжих шоферов. Говорят, систематически торгуешь сивухой.
— Ну, ищи, Кротов, ищи! — с неожиданной злостью сказал Екашев. — Не найдешь — я на тебя в суд подам.
— А найду?..
— Тогда можешь меня в тюрьму отправить.
Пунктуальный до щепетильности участковый принялся подробно объяснять понятым и депутату Гвоздареву права и обязанности при обыске. Затем обратился к Антону:
— Полагаю, надо осмотреть надворные постройки?
Антон утвердительно наклонил голову. Понятые облегченно вздохнули — видимо, их смущала необычность своего положения — и торопливо вышли во двор. Кротов пригласил выйти и Екашева. Тот, застонав, поднялся, еле-еле передвигая ноги, зашоркал позади всех.
Из открытой двери амбара потянуло застойным запахом плесени. Бирюков вошел в амбар вместе с Кротовым и понятыми. Кругом стояли рассохшиеся бочонки, громоздились друг на друга какие-то пустые ящики. Слева от порога стоял замкнутый на такой же замок, как амбарная дверь, старинный сундук. В дальнем углу темнело дощатое сооружение наподобие ларя. Над ним пристроились широкие полати, заваленные старой обувью. Все это так густо было покрыто пылью, что рыться не имело смысла. Слой пыли покрывал и прогнивший пол амбара, по которому тянулась натоптанная дорожка к замкнутому сундуку.
— Надо посмотреть, что там, — показывая на сундук, сказал участковому Антон.
Прижавшись к дверному косяку, в амбар тревожно заглянул Екашев. Участковый спросил его:
— Ключ подашь, Степан, или взламывать будем?
— Ломай, Кротов.
— Попробуйте амбарным ключом, замки с виду одинаковые, — подсказал Бирюков.
Замок действительно открылся. Кротов поднял крышку. Сундук наполовину был заполнен старыми сапожными заготовками, покрытыми зеленоватой плесенью. В одном из углов заготовки поднимались бугром и, судя по стертой плесени, их недавно ворошили. Участковый быстро разгреб заготовки и неожиданно, сам удивившись, достал из сундука почти новенькие кирзовые сапjги с торчащими из голенищ портянками из домотканого холста. Увидев их, дед Лукьян Хлудневский чуть не уперся бородой в лицо рядом стоявшего кузнеца:
— Федя, кажись, Гриньки-пасечника обувь!
— По размеру будто его, — растерянно сказал кузнец.
— Портянки Гринькины! — заволновался дед Лукьян. — Это моя Агата по весне ему кусок холстины отдала за то, что воску ей на лампадные свечки принес.