Политические устремления этого эстонца-социалиста были направлены на воссоединение с Россией. Он не особенно высоко ставил эстонскую независимость. «Мы – слишком маленький народ и живем в слишком важной с военной и торгово-географической точек зрения стране, чтобы иметь возможность на чем-то основывать нашу независимость», – говорил господин Янсен. Он отказывался и от союза Литва – Курляндия – Лифляндия – Эстляндия: «Между эстонцами и латышами никакой союз невозможен». В отличие от латышских социалистов, он был незнаком с ситуацией в германской социал-демократии, а потому полностью оставался в русской системе координат и представлял себя как «минималиста»[47], хотя и не безоговорочно отрицал большевистское господство в Эстляндии.
Вечером он привел меня в дом господина Лухта[48], совершенно отъявленного мерзавца, чья ненависть к немцам, хотя она и скрывалась под маской благонамеренного мещанина, вызывала у меня раздражение. Мы просидели несколько часов в полной темноте из-за опасений быть обнаруженными и арестованными. По ходу продолжительной беседы, в ходе которой я был лишь слушателем, ничего – кроме жалоб и рассказов о делах арестованных – достигнуто не было. Дорога домой проходила через заброшенные дворы и сады, так как господин Янсен был весьма озабочен тем, чтобы остаться на свободе. Когда же я с ним прощался, он еще раз высказал свои опасения насчет того, что его, вполне возможно, попросту расстреляют. Я успокоил его и на всякий случай дал ему свою карточку и мой адрес на ближайшие дни, чтобы он смог известить меня, если с ним действительно что-то стрясется. Его никто не тронул. Я поспешил на станцию, чтобы ехать дальше, в Ревель.
Для меня специально оставили мягкое купе, так что я сел в вагон и закрылся у себя. Поезд долго стоял – так что я расположился поспать. Но тут в дверь постучали. «А стучат безо всяких церемоний!» – подумалось мне, но я хотел поспать без вшей. Там стучали, угрожали – я оставался невозмутим, ведь у меня не было никакого желания делиться местом с каким-нибудь завшивевшим жителем Востока[49]. И тут я услышал, как кто-то сказал кондуктору по-немецки: «Я сейчас еду из Брюсселя и в пути уже третью ночь». Тогда я открыл. Вошел господин, извинился за вторжение и представился: «Доктор Рорбах». «Ах, да если бы я знал!» – теперь уже извинился и я. Это был Пауль Рорбах, знаменитый писатель и специалист по международной политике[50]. Он ехал из Брюсселя[51], имея миссию в Ревеле. Мы оба очень устали и потому отложили беседу до утра. Ночь показалась нам долгой из-за холода, но в конце концов над широкой заснеженной равниной забрезжил бледно-розовый новый день. Немного хлеба, чуть рома, сигарета – и вот машина уже на ходу.
Доктор Рорбах был удручен развитием событий. Мы говорили о необходимости заключения перемирия. Кто же теперь будет ее отрицать? В Брюсселе и Лилле полным-полно дезертиров. А теперь еще и дома! Я услышал цифры, которые мог бы счесть сказочными[52]. Как следует относиться к Вильсону[53]? То ли он скрытный, законченный негодяй или действительно человек чести, которым хочет казаться? Теперь же было, в принципе, неважно; с того дня, когда утихнут пушки и будет положен конец войне, он всем остальным будет уже не нужен. Тогда он сможет взять в золотую рамочку как ценную реликвию свои «14 пунктов» – а остальным уже не придется принимать их во внимание, они будут наслаждаться победой. Таково было мнение Рорбаха[54].
А здесь, на севере? Слишком поздно – и слишком много глупостей сделано: теперь уже, судя по всему, ничего не спасти. Я с такими взглядами спорил. Да, положение на морях потеряно, дорога на Запад закрыта, однако здесь путь следует оставить свободным – это наш проход в мир![55]
47
Имеется в виду представление себя в качестве меньшевика (что, впрочем, в условиях осени 1918 г. вовсе не означало четкую партийную привязку).
48
Вероятно, речь идет о Генрихе Иоганне Лухте (
49
В военное время для таких опасений были все основания безотносительно этнической принадлежности соседа, однако германская пропаганда сделала все, чтобы выставить источником вшей исключительно жителей Российской империи, хотя вшей было предостаточно на любых фронтах и у всех народов.
50
Пауль Рорбах
51
Брюссель был оккупирован германскими войсками в самом начале Великой войны, 20 августа 1914 г., в результате нападения на нейтральную Бельгию, отказавшуюся предоставить свою территорию для прохода германских войск на территорию Франции.
52
Летом-осенью 1918 г. боевой состав германских войск на Востоке существенно сократился. И не только из-за тяжелых боев с наступающей Антантой, но и из-за большого количества дезертиров, симулянтов, «отставших от частей», не вернувшихся из отпуска и т. д. Именно эта категория солдат, устроивших что-то вроде скрытой «военной забастовки», и стала основной движущей силой революции в Германии. Численность ее оценивается как минимум в несколько сотен тысяч человек.
53
Вудро Вильсон
54
Если Винниг не преувеличивает, то Рорбах оказался проницательнее очень многих в Германии. Принимая знаменитые 14 пунктов Вильсона за основу, германское руководство не слишком отдавало себе отчет в том, как будет выглядеть их реализация под диктовку Антанты. Иллюзии, что на основе 14 пунктов и будет в буквальном смысле построен Версальский договор, продержались в Германии до 7 мая 1919 г., когда подготовленный Антантой без участия Германии проект договора был предъявлен проигравшей стороне. Он шокировал немцев, а сам Вильсон вскоре убедился, что не в состоянии каким-либо образом помешать Англии и Франции извлечь максимум из поражения Германии.
55
Сам же Винниг явно отражает еще одну довольно устойчивую германскую иллюзию тех месяцев, что Антанта, добившись своего на Западном фронте, позволит Германии сохранить существенную часть полученного по Брестскому миру на Востоке.